— Просто евреи делают это недостаточно хорошо, — вздохнул раввин, с удивлением глядя на стоящего перед ним высокого мальчика, или, скорее, уже всё-таки юношу.
— Быть может, и так. Но я думаю, дело не только в этом. Я думаю, знание просто рассеяно во Вселенной. И Бусидо. И Дао. И Тора. Всё это лишь части целого. Кто-то должен когда-нибудь соединить это. Не я, нет, хотя я желал бы. Но кто-то, когда-нибудь, — непременно. И тогда мир, возможно, действительно станет лучше. Половина моей души принадлежит Торе, а Тора принадлежит мне. Поэтому я пришёл, ребе.
Раввин долго молчал. Потом кивнул:
— А друзья у тебя есть?
— Путь Воина — путь одиночества, ребе. Я ни с кем не ссорюсь. А друзья… — Гур снова едва заметно пожал плечами.
— Ты всё-таки очень странный мальчик. Кто-то учит тебя этому… Бусидо?
— Да. Конечно. Этому, как и Торе, невозможно научиться без настоящего наставника. Учитель послал меня. Сказал, что я должен узнать.
— Вот как. Кто он?
— Он воин, ребе. Великий воин. Лучший из лучших. Он учит меня: побеждает не грубая сила, а дух и искусство.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать.
— Ты выглядишь старше.
— Это Бусидо, ребе, — Гур наклонил голову чуть набок. — Закаляет тело так же хорошо, как и душу.
Раввин согласился. Занятия проходили в обстановке едва ли не подполья — Евсекция [40] развернулась не только в бывшей черте осёдлости. Здесь, в Москве, куда за пайком и за песнями съезжались все подряд, тоже хватало лиха. «Еврейское», «идишистское», поддерживаемое этими коминтерновскими подпевалами, было местечковым и не имело ничего общего с Торой. Религию и всё, так или иначе с ней связанное, объявили непримиримым врагом, и поступали с врагом, руководствуясь «революционной моралью». Так что прятаться приходилось не менее старательно, чем какому-нибудь батюшке, осмелившемуся тайком учить детей Закону Божьему.
Быстро выяснилось, что со сверстниками ему заниматься немыслимо, а со старшими… Пришлось раввину учить Гура самому.
Быстро выяснилось, что со сверстниками ему заниматься немыслимо, а со старшими… Пришлось раввину учить Гура самому. Неожиданно для себя раввин понял, что душевное спокойствие после занятий с этим мальчиком покидает его без следа. Вопросы, которые задавал ему Гур, требовали такого напряжения, какое ему и в молодости нечасто доводилось испытывать. И продолжалось это, кажется, уже целую вечность.
— Янкеле, зачем ты здесь? В тебе нет тяги к Торе. К знаниям вообще — да, но не к Торе. Я это вижу. Зачем тебе шул?
— Вы совершенно правы, ребе. Я не ищу веры. Я ищу знаний.
— Знания без веры опасны, мой мальчик.
— Как и вера без знаний.
— Ты научился возражать, — раввин поджал губы, погладил бороду.
— Я стараюсь.
— И всё же. Бывает знание, которое не нужно человеку. Не нужно еврею. И это знание мешает тебе им быть.
— А почему я обязательно должен быть евреем?
— Потому что ты еврей. И если бы ты им не был, я бы не сидел здесь с тобой сейчас.
— Ребе, пожалуйста, послушайте меня. Я знаю, вы старше. Я понимаю, вы мудрее. Но мне ничто не мешает быть тем, кем я хочу. И никто не помешает. Никогда. Просто я не знаю пока. Понимаете, ребе?
— Думаю, да, — вздохнул раввин. — Я ведь разрешил тебе заниматься. Зачем тебе эти знания, если не для исполнения заповедей? К чему ты надеешься их применить?
— Я хочу узнать, как устроен мир. И почему именно так, а не иначе.
— А когда узнаешь? — печально улыбнулся раввин.
— Вот тогда и поговорим. И мы с Вами. И вообще.
— Может быть, лучше, пока не поздно, остановиться?
— Нет. В неведении — не спасение, а гибель. Надо знать. Тогда можно на что-то надеяться.
— Даже узнав, что нет никакой надежды?
— Надежда есть всегда.
— Учись, Янкеле, — раввин вздохнул и махнул ладонью. — Учись, дай Бог тебе здоровья…
Занятия с Мишимой не прерывались ни на мгновение. Школа, всё остальное — как получится, но уроки сэнсэя — это самое главное. С годами тренировки становились всё дольше, сложнее и интенсивнее. Развивалось тело, совершенствовались органы чувств. Зрительная и слуховая память, умение рисовать с натуры и «наизусть», заучивание и повторение законов и установлений, правил ведения битвы и поведения Воина и Хранителя в любых условиях. Усиливалось и сверхчувственное восприятие — как следствие всего остального. Хорошо, что мама не в состоянии вникать в тонкости, думал Гур иногда. Наверное, ей бы сделалось страшно.
— Не ищи боя сам, но никогда не уклоняйся от боя, который навязывают тебе, — наставлял Гура Мишима. — Отвечай ударом на удар, насмешкой — на насмешку, оскорблением — на оскорбление. Отплачивай щедро, с выдумкой и интересом. Стань воплощением страха для врагов, и тогда, когда они столкнутся с тобой, им будет, над чем поразмыслить, — быть может, они станут мудрее. Это принесет тебе почтение и уважение во всех делах твоей жизни, и твой дух — твой бессмертный дух — будет жить не в глупом придуманном раю, а в умах и телах тех, чьё уважение ты заслужил. Запомни — слабовольные наследуют лишь ярмо, а побеждённым суждено быть вечно рабами. А ты — воин.
А ты — воин. Такова твоя карма. И если кто ударит тебя по одной щеке, ударь его по обеим. Бей его беспощадно и разбей наголову, во имя сохранения и защиты Равновесия, которое есть твой истинный высший закон. Тот же, кто подставляет другую щёку в надежде победить врага смирением, глупец. Будь умным!
Гур старательно, как мог, следовал этим заветам. Кроме того, авторитет нуждается в регулярном, а лучше — постоянном, подкреплении. Полигоном были окрестности — Арбат и Зарядье, Китай-Город, где Гур давно чувствовал себя, как дома. И школа, разумеется. В школе пришлось наводить порядок железной рукой — распоясавшийся учком, возглавляемый пронырливым балбесом и политически подкованным второгодником Спиридоном Лукиным по прозвищу «Лука», не давал учителям работать, а школьникам — получать знания. Лука был много старше не только Гура, но и своих одногруппников — ему недавно исполнилось восемнадцать. Анкетные данные у Луки были — не придерёшься: происхождение самое что ни на есть пролетарское, да ещё и безотцовщина. Ну, этим фактом удивить кого-либо в нынешние времена, после Великой войны, смуты и двух революций с войной гражданской в придачу, затруднительно.