— Сохрани мои вещи, — словно не услышав этого стона, Гурьев протянул Варягу квитанцию камеры хранения на Рязанском вокзале. — Там книги, кое-что личное. Револьвер отца. Никто ничего не знает, сэнсэй научил меня не оставлять никаких следов. И ещё — вот это.
Гурьев вложил в ладонь Городецкого сорокавосьмилучевую звезду ордена Святой Екатерины:
— Это орден Государыни Императрицы, который Её Величество подарила маме в семнадцатом, перед самым Своим арестом. Не хочу тащить это с собой неведомо куда. Пусть у тебя пока полежит.
— Ты, — выдохнул Городецкий, осторожно принимая драгоценный знак. — Ты. Да что ж ты за человек?! Вся ваша семейка… Откуда вы только взялись?!
— Мы такие же русские, как и ты, — Гурьев в упор посмотрел на него. — Совершенно такие же. Только другие, но это нормально.
— Как мы свяжемся? — Городецкий уже совершенно овладел собой, вопросы звучали отрывисто, по-деловому.
— Напишешь мне до востребования в Харбин или Токио. А там, дальше — увидим.
— Я найду твоё кольцо.
— Я сам его найду.
— Ладно. Пересидишь пока у Бати, я завтра придумаю, как отправить тебя без эксцессов. В Харбин, значит?
— Варяг, я сам.
— Это не совет и не просьба. Это приказ, — Городецкий зло ощерился. — Пока ещё я старший по званию. А там, дальше — действительно, увидим. А теперь расскажи, что я увижу там, — он указал подбородком в сторону пожара. — Надо же мне подготовиться.
— Ты увидишь то, что и я хотел бы увидеть, — произнёс Гурьев. — Обугленные головёшки — всё, что осталось от тех, кто приказал убить мою мать из-за побрякушки.
— Обугленные головёшки — всё, что осталось от тех, кто приказал убить мою мать из-за побрякушки.
— А если там оказались те, кто в этом не виноват?
— Значит, такова их карма, — пожал плечами Гурьев. — Только это чепуха. Все виноваты во всём. Советую тебе запомнить это, Варяг.
— Я запомню.
Москва. Май 1928
Газета «Вечерняя Москва», раздел «Криминальная хроника и происшествия» (фрагмент)
Москва, 18 мая. Вчера столица была потрясена известием о страшном пожаре, происшедшем в здании на Садово-Самотечной улице, известном как «Коричневый дом», где проживал известный американский предприниматель и промышленник А. Гаммер и его многочисленные домочадцы. По свидетельству очевидцев, пожар вспыхнул в то время, когда в доме находились гости и из окон лилась весёлая музыка. Казалось, ничто не предвещало ужасной трагедии. Как нам рассказал пожелавший остаться неизвестным сотрудник криминальной милиции столицы, зрелище и запах обгорелых человеческих останков по всему дому, выгоревшему совершено дотла, заставило ужаснуться даже видавших виды агентов уголовного розыска, прибывших на место происшествия. Как утверждает этот же источник, никто из жителей и гостей Коричневого дома не сумел выбраться из огня, и под горящими развалинами сейчас ведётся поиск хотя бы каких-нибудь улик, способных пролить свет на тайну этой ужасной трагедии. «…»
Газета «Правда», первая полоса (фрагмент)
Москва, 18 мая. Центральный Комитет В.К.П.( б.) и В.Ц.И.К. С.С.С.Р. с прискорбием извещают о скоропостижной кончине после тяжёлой непродолжительной болезни выдающегося деятеля международного рабочего и коммунистического движения А.И. Микояна… Похороны А.И. Микояна по просьбе родственников состоятся без церемонии прощания с телом. После кремации урна с прахом А.И. Микояна будет захоронена в стенах Московского Кремля. «…»
Сталиноморск. Декабрь 1940
Утром, проводив Городецких, Гурьев отвёз Дашу в школу. С ноября он уже ездил на ЗиСе — сам за рулём. На парадной лестнице наткнулись на Завадскую, которая, увидев лицо девушки, смерила Гурьева с ног до головы испепеляющим взглядом. Едва он распрощался с Дашей, заведующая вцепилась ему в рукав:
— Голубчик, Яков Кириллович, да что же это такое! Я же вас просила! Я всё понимаю, но…
— О-о, — Гурьев умоляюще воздел руки к небу. — Ну почему все мысли — сразу о дефлорации?!
— Послушайте, вы, — покраснев до корней волос, прошипела Завадская. — Вы соображаете, что произносите?!
— А что?! — удивился Гурьев. — Сначала — христианское ханжество, потом — советское?! Разорю. Не потерплю.
— Что происходит? — жалобно проговорила Завадская. — Я должна знать!
— Нет, — прищурился Гурьев, и Завадская поняла, что спорить бесполезно, — впрочем, как обычно. — Никто не должен знать, Анна Ивановна. То, что происходит, настолько важно, что никто не должен ничего знать до конца и понимать до конца. Пока это, наконец, не произойдёт.
— Тогда отправляйтесь в шестой «Б», — велела заведующая, и Гурьев, на этот раз и в самом деле удивившись, посмотрел на неё. — Серафима Матвеевна опять болеет, только что Гликерия Васильевна у меня была, в совершенной панике — они сейчас всю школу с ног на голову поставят.
Это же шестой «Б»! Идите сейчас же!
— Слушаюсь и повинуюсь, — Гурьев, сложив ладони у груди, поклонился Завадской в пояс.
Он вошёл в класс, и дети стихли мгновенно. Кое-кто разочарованно вздохнул — кончилась вольница, Гур явился. Он сел за стол, раскрыл журнал, улыбнулся:
— Какую же тему мы исследуем, друзья мои? Щербаков, доложите, — Гурьев знал по именам и фамилиям всех детей, даже первоклашек, и ко всем обращался на «Вы», — заслужить у Гура приятельское «ты» было делом чести, доблести и геройства, предметом вожделенной зависти и мечтой каждого.