— Что?!
— Погоди, Варяг, — остановил Городецкого Вавилов. — Продолжайте, Николай Петрович.
— Прекратить расследование необходимо, — повторил Мишима, нисколько не повышая голоса, чем поневоле заставил слушателей внимать себе куда более пристально, чем те поначалу собирались. — Можно понять, что кольцо представляет для того, кто напал на нас с целью завладеть им, очень большой интерес и значение. Нет сомнения, эти люди не остановятся ни перед чем, чтобы помешать следствию. Пропадают люди. Нападавшие мертвы. Никаких признаков того, что кольцо может появиться в обычных местах, где появляется добыча обычных преступников, нет. Я думаю, кольца уже нет в Москве и нет в России. Мне горько говорить об этом, но я убеждён, что это так. Мы не должны рисковать жизнями людей, которые находятся на нашем попечении, поэтому мы сейчас сделаем вид, что сдались и смирились. Нужно быть честными — прежде всего перед самими собой — и признать: нас опережают на многие часы, если не дни. Невозможно обогнать время.
Гурьев понимал, что в словах учителя содержатся сразу две правды: объективная правда происходящего и личная правда Мишимы, принявшего решение отомстить и делающего всё, чтобы никто из присутствующих не смог ему помешать — и при этом избавить их от ответственности за его решение.
— Вы — сыщики, и я не должен учить вас делать вашу работу, — продолжил Мишима. — Вы знаете не хуже меня — бывают времена, когда нужно отступить, чтобы усыпить бдительность врага и внушить ему чувство безнаказанности. Тогда у нас, возможно, появится шанс довести дело до конца.
— Есть в ваших словах доля истины, Николай Петрович, есть, — вздохнув, признался Вавилов. — Что скажешь, Варяг?
— Я не согласен.
— Да понимаю я, что ты не согласен, — Вавилов посмотрел на Городецкого, на Гурьева, на Полозова — и полез за папиросой. — А вот я — согласен. Активность по делу прекратить, бумаги сдать под роспись мне лично, удостоверения временных сотрудников — на стол. Всё. О дальнейших действиях будет сообщено особо. Варяг, пиши постановление о прекращении расследования, я подпишу, сдадим в следственную часть завтра утром, пускай подавятся. Мы сейчас с конторой воевать не можем. Не тот расклад.
— Батя!
— Я сказал — всё. Это всё, Варяг, — Вавилов тяжело уставился на Городецкого.
Полозов, Мишима и Гурьев вышли на крыльцо здания на Петровке, когда их догнал окрик Городецкого. Они остановились и повернулись к Варягу, который быстро направлялся к ним. Мишима, кивнув Гурьеву, подхватил моряка и увлёк его за собой.
— В общем, так, Гур, — Городецкий закурил, сердито щёлкнул крышкой зажигалки, убирая её в карман. — Извиняться и расшаркиваться не стану, ты человек достаточно взрослый, понимаешь, какой мразью я себя чувствую.
— Варяг, перестань, — мягко проговорил Гурьев. — Я действительно понимаю, — он посмотрел на медленно удалявшихся Полозова и Мишиму.
— Не стоит. Давай, мы наши остальные договоренности продолжим выполнять, а с этим делом — ну, придётся пока подождать. И не надо, действительно, всяких высокопарностей.
— Мстить будешь? — тихо спросил Городецкий, прокалывая Гурьева насквозь слюдяными сколами глаз.
— Нет, — с легким сердцем ответил Гурьев. Он не врал — его мысли действительно были далеки от мстительных планов.
— Ну, и на том спасибо. Паспорта и визы занесу сегодня вечером.
— Спасибо, Варяг, — Гурьев пожал Городецкому руку с искренней признательностью, которую испытывал, несмотря на явный провал обещанного расследования. — Я действительно понимаю, что у тебя есть потолок, и этот потолок — не Фёдор Петрович.
— А у тебя — нет потолка? — сердито проговорил Городецкий, с трудом сдерживая клокочущую в нём ярость.
— У всех есть, — согласился Гурьев. — Только у всех — разный. Не будем больше об этом. Получится поговорить — поговорим. А нет — значит, нет.
— Ладно. Бывай и до вечера, — дёрнув плечами, Городецкий стремительно развернулся и скрылся за тяжёлыми дверьми.
Москва. Май 1928
Французские и польские визы в паспорта Полозова и Пташниковых Гурьев проставил за день — это, с его связями, не составило никакого труда.
— Прощаться будем дома, — сказал Гурьев, отдавая родителям Ирины паспорта. — Обстановка такая, — не хочу, чтобы нас вместе видели на вокзале, мало ли что.
— Спасибо Вам, Яша, — стиснуто проговорил Пташников. — Я…
— Не нужно, Павел Васильевич, — бестрепетно улыбнулся Гурьев. — Вы для меня вовсе не чужие люди, я к вам… привязался. Даст Бог, как говорится, свидимся ещё — мир тесен и шарообразен. Деньги вы обменяли, как я вам говорил?
— Не все, Яша. Вы понимаете…
— Понимаю, — Гурьев кивнул. — Давайте, сколько есть, вам передадут их после таможни.
— Это… не опасно?
— Вы хотели спросить — надёжно ли? — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Как в банке у Ротшильда. Не волнуйтесь, всё улажено. Вот ваши билеты, — он выложил плацкарты и купейные талоны на стол. — Поезд завтра в половине седьмого с Виндавского.
— Как — завтра?! — охнула мать Ирины.
— Завтра, — безжалостно и тихо сказал Гурьев. — Завтра. Весь этот хлам… оставьте, не стоит и одной вашей слезинки, Елена Дмитриевна. Вы знаете и сами — так правильно, только боитесь. Не нужно. И давайте прощаться, что ли.