— Николай Оттович, — Ольга побледнела.
— Нет, нет, — фон Эссен протестующе поднял руку. — Не спрашиваю ни о чём, ничего не хочу узнать! Но знать я должен.
— Должны, — эхом отозвалась Ольга после некоторого молчания. — Должны. Если бы не война. Если бы! Быть Киру адмиралом, гордостью Флота, опорой Престола… Ах, Боже мой, Николай Оттович. Ну почему я, почему же?!
— Что вы, что вы, голубушка, — фон Эссен, повинуясь охватившему его душевному порыву, шагнул к Ольге и опустился рядом с ней на кушетку.
Ну почему я, почему же?!
— Что вы, что вы, голубушка, — фон Эссен, повинуясь охватившему его душевному порыву, шагнул к Ольге и опустился рядом с ней на кушетку. — Господи Боже, да не убивайтесь вы так. Всё образуется, я знаю, я старый человек, верьте мне!
— Какой же вы старый, — улыбнулась Ольга сквозь слёзы. — Это просто мы с Киром молоды пока…
— А войны Государь не допустит, — убеждённо проговорил фон Эссен. — Воевать в нынешнем веке совершенно никак невозможно. Не война, а тотальная гибель. Не могут ни Господь, ни Государь такого позволить. Верьте, Ольга Ильинична.
— Я рада бы вам поверить, Николай Оттович. Только я ведь знаю. Я вижу.
— Что же, и мою судьбу видите?
— Вижу.
— Не поделитесь ли? — адмирал всё ещё уповал на возможность превратить это в некое подобие шутки.
— Нет. На что вам, Николай Оттович? Человеку не дано заглядывать в грядущее, и в этом его благо. Грядущего нет, мы творим его сами… И мой дар — вовсе не дар. Мука и наказание. Вот только за что? Вы простите меня, ради Бога. Я своего решения не изменю. Если Кирилл найдёт в этом причину от меня отказаться — упрекать его не могу.
— Да ведь сам не свой Кирилл Воинович, что же вы творите, Ольга Ильинична, голубушка! Право же, только в вашем юном возрасте и можно, наверное, такой безжалостной быть!
— Я ведь не только о себе думаю, Николай Оттович. И не только о Кире.
— Вы… в положении? — изумился фон Эссен. — Ах, простите, Бога ради, меня, старого дурака… Что ж вы молчали-то?! Разве…
— У нас будет сын, Николай Оттович. И он, разумеется, будет Гурьев. Совсем настоящий. Об этом я сумею позаботиться.
— Хорошо же, — сердито проворчал фон Эссен, краснея и чувствуя себя неуютно. — Поступайте, как считаете нужным, Ольга Ильинична. Я вам никаких новостей не сообщу, ежели скажу — лейтенант мой вас любит без памяти.
— И я его люблю, — Ольга закрыла глаза. — И никто в этом не виноват, — совершенно…
Прибыв на «Рюрик», на котором держал флаг, адмирал тотчас послал за Гурьевым. Кирилл прибыл, отрапортовал по всей форме. Фон Эссен снял фуражку, указал лейтенанту на кресло:
— Присядьте, голубчик.
Гурьев повиновался. Непохоже это было на грозного адмирала — «голубчик». Фон Эссен долго смотрел на него, качал чуть заметно головой. Потом резко стукнул ладонью по колену:
— Вот что, лейтенант. Представление я напишу днями, принимайте «Гремящий».
Гурьев вскочил:
— Николай Оттович!
— Сядьте, Кирилл Воинович, — махнул рукой фон Эссен. — Я беседовал сегодня с вашей невестой. Вы, голубчик, дурь всякую из головы выбросьте. Я вас своей властью благословляю, живите и радуйтесь. В любви греха никакого нет и быть не может. Ну, и служба службой, как говорится. Ольга Ильинична — не по годам мудрый человек, молите Бога, Кирилл Воинович, что выпало вам такое счастье. А «Гремящий» принимайте, всё меньше времени на разные юношеские глупые метания останется. Корабль вы знаете, надеюсь, ещё со времени вашей цусимской авантюры изучили неплохо, как мне докладывали.
Вот и проверим заодно, за дело ли вас Его Императорское Высочество Александр Михайлович нахваливает.
— Слушаюсь, Николай Оттович. Разрешите быть свободным?
— Разрешаю, — улыбнулся в бороду фон Эссен. — Цветов только не забудьте купить. И от меня кланяйтесь. Господину Уткину в том числе.
Не возвращаясь на «Гремящий», Гурьев помчался к Уткиным. Было уже поздновато для визитов, но его сейчас меньше всего волновали условности. Двери ему открыл Мишима. Увидев лицо Гурьева и букет, он улыбнулся и поклонился:
— Мы вас заждались, Кирилл Воинович. Пожалуйста, Ольга Ильинична у себя и примет вас немедленно.
Кирилл влетел в её комнату. Ольга стояла у окна, домашнее электричество было выключено — несмотря на поздний час, с улицы в помещение струился свет. Белые ночи, подумал Гурьев. Белые ночи.
— Лёля, — голос его прозвучал неожиданно хрипло. — Лёля, я тебя люблю. Слышишь?!
— Слышу, — Ольга повернулась и протянула к нему руки. — Слышу, Кир. Я всё слышу.
В эту ночь он надел ей на безымянный палец кольцо. Ольга потянулась, включила лампу у изголовья.
— В нём есть какая-то тайна, — тихо проговорила она.
— Конечно, — легко согласился Кирилл. Он лежал на спине с закрытыми глазами, и меньше всего на свете ему хотелось сейчас спорить. — Я тебе обязательно о ней поведаю, только не теперь, ради Бога.
— Почему? Кир, пожалуйста.
— Ну, слушай, — Гурьев комично собрал брови на переносице и гнусавым речитативом затянул нараспев: — В некотором царстве, тридесятом государстве…
— Кир. Я ведь серьёзно спрашиваю.
— Я серьёзно не знаю ничего толком, Лёля. Отец не успел мне рассказать, а матушка, кажется, и не ведала никаких подробностей. Что-то, связанное с Мальтийским орденом. Крест мальтийский, ты видишь?