— Какое ещё колечко?!
— Потом, Михаил Аверьяныч, потом. Не всё сразу. Я дочку твою увидел и стал сразу вспоминать, на кого она так похожа. Всё думал, думал, — на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.
Всё думал, думал, — на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.
— Ты… Ты что?! Ты… Ты её — видел?!
— Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Это в шестнадцатом. Ей — пятнадцать. Колобок со смехом, — Гурьев вдруг улыбнулся. — Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.
— Не может быть, — Чердынцев обхватил голову руками. — Не может же этого быть! Что же это такое?!
— Это? Судьба, каплей.
— А ты ничего… Не перепутал?
— Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.
— То есть… Всё-таки правда?!
— Правда.
— И как мне теперь с этим жить прикажешь?!
— Ничего, — усмехнулся Гурьев. — Как до этого жил, так и дальше станешь.
— Выходит, что я… А Дарья?!
— Именно так и выходит.
— Тебе Дарья снимок показывала?
— Да. Другие, кроме этих двух, есть?
— Нет. Нет фотографий, — сердито мотнул головой Чердынцев. — Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, — он махнул рукой обречённо. — Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!
— Это не ерунда, каплей, — задумчиво проговорил Гурьев. — Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.
— Да что ж я, не дурак, догадался, — Чердынцев сжал кулаки. — Она боялась чего-то. Чего?
— Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе — семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.
— Ах ты, Господи.
— Скажи-ка мне вот что. Английский ты откуда знаешь?
— Выучил, — Чердынцев улыбнулся. — Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то — то по-французски, то по-английски. Больше по-английски почему-то.
— И что? Научился?
— А как же, — Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.
— Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.
— А он… Он где?
— Кто?
— Этот.
— Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка.
От язвы желудка. Но ты не переживай, — верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась. — Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.
— И у тебя на них реестрик имеется, — хмыкнул моряк.
— Не без этого, — легко согласился Гурьев. — Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?
— Любил? — Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти. — Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.
— Ты это брось, каплей, — сердито сказал Гурьев. — Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.
— Да?!?
— Да, — ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил — нормальным: — И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно — наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?
Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:
— А у тебя… с Дарьей… что?
— С Дарьей у меня дружба, — улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло. — Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, — он махнул рукой и снова улыбнулся.
— Как же это?!
— Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей — нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом — ничего б у тебя не сложилось.
— Ну, спасибо, — скривился Чердынцев. — Приласкал.
— Не стоит благодарности, каплей. Не стоит. А вот что с принцем делать — тут у меня просто голова раскалывается. Потому что нужен непременно принц и непременно на крылатом коне. Это вот — точно.
Сказав это, Гурьев нахмурился. Потому что мысль, не дававшая ему покоя с той самой секунды, как он впервые увидел девушку, напугала его — едва ли не до холодного пота.