— Гур, ты ужасный. Разве так можно?
— А как? — он приподнялся на локте, улыбнулся.
— Мне стыдно…
— Тебе не понравилось?
— О Боже… Я никогда не могла подумать…
— Глупая девочка, — он погладил Ирину по распущенным волосам. — Можно всё. Тебе и мне, нам вместе. Всё, что доставляет радость. Всё абсолютно. Я разрешаю.
— Гур. Я тебя люблю. Я же… некрасивая… Как только тебе со мной…
— Ты красивая, Ириша. Ты очень красивая. Ты прелесть, и я тебя люблю.
Ирина вдруг выскользнула из-под одеяла и, осторожно ступая босиком по паркету, подошла к трюмо с огромным, выше неё чуть не на две головы, зеркалу с тронутой временем амальгамой. Замерев, она вглядывалась в своё отражение, ища опору его словам. Прямые плечи, слишком, на её взгляд, узкие бёдра, длинные ноги, сильные, отличной формы, но совсем не такие полные, как ей бы хотелось. И живот слишком плоский. А грудь?! Ирина приподняв рукой волосы, горько вздохнула:
— Ты врёшь, чтобы меня утешить. Я знаю. Разве я красивая? Фигура — ну, совершенно никуда не годится, нос курносый, рот — от уха до уха! Ну, что это такое, в самом-то деле?! Вот бы… Любовь Орлова — помнишь, мы видели в театре? Вот кто красавица. А я?!
— И ты в ту же дудку, — Гурьев усмехнулся снисходительно, сел на кровати, сложив пятки по-турецки. Грация, с которой он это проделал, отозвалась щемящим чувством у Ирины под ложечкой. — Не понимаю, что в ней находят. Толстоногая девица с сусальным личиком, губками бантиком и глупо вытаращенными глазами. Пошлая открытка из прошлого века. Люби меня, как я тебя. Бр-р!
Гурьев так натурально передёрнул плечами, что Ирина рассмеялась и повернулась к нему лицом:
— Действительно я тебе больше нравлюсь?
— Действительно.
— А эта ваша Лариса Волкова…
— Кто?!
— Лариса. Как её там…
— Я не знаю, как её там, — широко улыбнулся Гурьев.
— Ты так сладко и складно врёшь, — Ирина вздохнула. — Но так хочется верить.
— Надо подкрепиться, Ириша. До утра ещё долго.
— Нас скоро отсюда выгонят?
— Никогда. Пока мы не уйдём сами.
— Гур! Как тебе удаётся?! Вот так?
— Это моя страна. Я здесь хозяин. Я хочу любить тебя на шёлковых простынях, во дворце вельможи и чародея, есть фрукты и пить вино, — и я буду это делать. Я же не собираюсь заграбастать себе это насовсем, навсегда. Но это моё, и никто не посмеет мне мешать. Понимаешь?
— Боже мой, Боже мой! Господи, Гур, если бы ты знал! Если бы ты только знал…
— Я знаю. Идём за стол, шампанское нагревается почём зря.
— Я боюсь.
— Кого? Брюса?!
Ирина улыбнулась вздрагивающими губами. Ну и пусть, подумала она. Ну и пусть. Что будет — то будет. Всё пустяки. Единственное, что важно — вот это. Здесь и сейчас.
Ленинград. Апрель 1928
Гурьев сохранил об этом городе, в общем, приятные воспоминания — Питер его детства, времени, когда Гур уже начал отчётливо осознавать себя, был всё еще великолепной имперской столицей. Но — лишь неустанной заботе Нисиро они с мамой и дедом обязаны были тому, что уехали буквально накануне превращения северной Пальмиры в холодную, голодную и жуткую «колыбель революции», переполненную агентами «чеки», рыскавшими в поисках контрреволюционных заговоров и перетряхивавшими чуть ли не каждый закуток в поисках недограбленного.
Теперь бывшая столица Государства Российского была иной. На улицах больше не звучало перекатывающееся эхо винтовочно-револьверной канонады, дома не таращили на белый свет выбитые окна и сожженные подъезды. Медный Всадник стоял на месте, Зимний приобрел почти досоветский вид, ростральные колонны на Стрелке Васильевского острова больше не казались осколком погибшего Рима посреди варварской пустыни; набережная Грибоедовского канала была полна книжных развалов, — все, как прежде, как тогда, когда Гура, совсем еще кроху, водил гулять по городу дед.
Гур вспоминал этот город, и снова начинал любить величавую поступь мостов и прибрежное кружево дворцовых ансамблей над Невой. НЭП, слегка подкормивший и приодевший распятую страну, преобразил и бывшую столицу. Как в любом другом крупном европейском городе, как в Москве, здесь можно было теперь в самых неожиданных местах встретить самые неожиданные вещи. Наверное, так выглядел когда-то Рим в годы недолгих передышек между набегами дикарей. И тот же воздух, воздух с горьким привкусом проходящей свободы, гибельно-манящим ароматом последней империи, запахом мраморной пыли, водорослей, разогретого металла, еды, пряностей и благовоний — и кровавое зарево заката на горизонте, последние судорожные сполохи жизни перед окончательной гибелью.
Уже остались позади и первые экзамены, и производственная практика, которую Гурьев прошёл на том самом «Красном компрессоре». Кто над кем шефствует, это ещё нужно разобраться, думала с улыбкой Ирина, здороваясь с сотрудниками заводоуправления, которые раскланивались с ней у проходной, где она ждала Гурьева, — едва ли не каждый день. Последние несколько месяцев они встречались совершенно открыто.
Последние несколько месяцев они встречались совершенно открыто. И это странным образом никого не волновало. Кажется, даже напротив. Право Гурьева решать, что верно и что нет, не оспаривалось в школе никем. И, вероятно, уже довольно давно. Ирина понимала теперь: так будет всегда и везде. Почему, она не знала. Думать об этом у неё получалось плохо.
Ирина долго не решалась ни в чём признаваться родителям. А когда призналась, получился скандал. Ну, конечно же, очень интеллигентный по форме скандал — без визга и воплей, хлопанья дверьми и битья посуды. Но — скандал. Скандал, который продолжался до первого появления Гурьева. Ирина до сих пор не могла понять, как удалось ему уговорить её прийти с ним вместе домой. Уговорил ведь! Произошло это после того, как Ирина, зарёванная, примчалась к Гурьеву. Открыла ей Ольга Ильинична. Гурьевы жили на самом настоящем чердаке, но зато — совершенно отдельном. Никаких соседей, никаких посторонних глаз.