— Это правильно, — кивнул Гурьев, подходя к столу и отодвигая стул. — Может быть, ты присядешь? Я понимаю — ты хочешь выяснить отношения. Садись.
— Я…
— Садись.
Кажется, ничего не изменилось, — ни громкость голоса, ни его высота, — но Даше почудилось, что неведомо откуда сорвавшийся порыв арктического штормового ветра с размаху хлестнул её по лицу.
Кажется, ничего не изменилось, — ни громкость голоса, ни его высота, — но Даше почудилось, что неведомо откуда сорвавшийся порыв арктического штормового ветра с размаху хлестнул её по лицу. Но она даже не зажмурилась.
— Этим голосом, таким тоном — ты будешь усмирять бунт на пиратском корабле, Гур, — сказала Даша, не двигаясь с места. — Или — отправлять в бой эскадроны. Я знаю — ты можешь. Но со мной — не смей так. Я не бунтую. Я требую, чтобы ты объяснил, почему. Я знаю, что ты меня спасаешь. Поверь, я очень хорошо это знаю. Куда лучше, чем ты думаешь. Но обижать и предавать твою любовь я тебе не позволю. Даже из-за меня. Тем более — из-за меня. Я лучше умру.
Конечно, подумал Гурьев. Конечно. Именно так она и поступит. Конечно, это она. Только она может так разговаривать со мной. Только у неё есть такое право. Все остальные — либо дрожат, либо текут и тают. А она… Господи. Рэйчел. Ты должна, ты просто обязана на неё посмотреть.
Он сел за стол, сложил на столешнице сцепленные в замок руки. Не смотрел на неё. Даша видела сейчас каждую крошечную морщинку, каждую жилочку на этом лице — красивом и жёстком лице человека, не знающего слова «невозможно». Вот только жёсткости в нём было уже много больше, чем красоты. Это цена, поняла Даша. Это — цена. Страшная цена, которую он заплатил. Она помнила слова отца — «Всегда нужно сполна платить по счетам, дочка». Этот человек — платит. И требует платы с других. С себя — прежде всего, но и с остальных — тоже, сполна. С неё, Даши. С Рэйчел, которую любит так, что невозможно дышать. С Таньки. Со всех.
Даша стремительно шагнула к нему, отодвинула стул и села. И накрыла ладошкой замок его рук:
— Прости. Я не должна была этого говорить.
— Должна, — спокойно возразил он. — Должна говорить всё, что смеешь сказать. Всё, что есть тебе сказать. Это правильно. Измена — это когда от подлости, дивушко. Когда знаешь всё, но делаешь — или назло, или чтобы ударить побольнее, или просто от пакости, что сидит внутри. А бывает и по-другому. Бывает, что не от подлости и не от глупости, а от отчаяния или просто от жизни. А самое страшное — это работа. Когда ничего не чувствуешь. Вообще — ничего.
— Как у тебя.
— Может быть.
— Ты просто жалеешь всех.
— Да. Жалею.
— А если бы она была с тобой? Всё было бы по-другому, ведь так?
— Никогда не бывает так, чтобы всё получалось, как задумано. Никогда.
— Потому что цена всё меняет. На всё начинаешь иначе смотреть.
— Да, дивушко. Ты права. Ты ужасно права.
— Гур… А что такое любовь? Настоящая любовь? Я влюблялась, ты же знаешь, я тебе говорила. Но это так быстро проходит! Как насморк. Почему?
— Любовь — это дерево, дивушко. Его надо растить, поливать, ухаживать за ним. Вкладывать душу. Тогда начинаешь по-настоящему любить. Чем больше вкладываешь, тем больше любишь.
Потому что любовь — это химия, подумал он. Как и всё остальное. Но этого я тебе не скажу.
— И меня ты тоже любишь? Ты столько в меня вложил.
— Десять дней, — он улыбнулся.
— Десять дней твоей жизни, Гур, — покачала головой Даша. — Десять дней твоей жизни — это безумно, чудовищно много.
Мало кто может похвастаться, что отнял у тебя больше минуты. А я… Я всё тебе заплачу, Гур. Всё. Вот увидишь. Правда.
Господи, подумал он, глядя в глаза Даше. Господи. Рэйчел. Ты должна. Ты должна на неё посмотреть. Поверь, эта девушка стоит целого мира.
— Я тебя очень люблю, — сказал он и провёл пальцем по её щеке. — Ты не моя женщина, но ты мой человек. И всегда будешь моим человеком. И твой мужчина будет моим другом. Я, во всяком случае, очень постараюсь.
— А тебе с ней хорошо?
— Вот для этого точно нет слов. Ни в одном языке.
— Да. Да! Я тоже хочу, чтобы у меня было именно так. Она ведь тоже очень сильная, да?
— Сильная. И знает, что это — честь и долг.
— Как папа. Как ты.
— И как ты.
— А вы с ней тоже боролись?
— Немного. В самом начале.
— А потом?
— Потом? Потом она победила, — он улыбнулся.
— Не-е-ет, — протянула Даша. — Нет. Ты просто сдался. Потому что влюбился.
— Да. Наверное.
— Расскажи мне про неё. Пожалуйста!
— Расскажу. Когда-нибудь — обязательно расскажу. Обещаю.
* * *
Гурьев разбудил Кошёлкина — следовало как можно скорее закончить работу, для чего, без всякого сомнения, требовался мозговой штурм. В схеме, которая вырисовывалась из сведений, уже имевшихся и полученных от Широковой, содержался довольно существенный изъян. Оставалось совершенно непонятным, откуда брался оборотный капитал для приобретения той самой контрабанды, которая, как уже успел убедиться Гурьев, появлялась не только на чёрном, но и на «белом» рынке — в некоторых магазинах он видел товары, не принадлежащие к обычному или расширенному советскому ассортименту. Да и составленное Кошёлкиным досье говорило о том, что товары поставлялись регулярно и в солидных количествах. Конечно, по-настоящему, по-крупному развернуться было невозможно — в условиях тотального советского контроля, который Гурьева донельзя раздражал, слишком много сил и средств требовалось на логистику, в том числе финансовую — чёрный оборот мог выражаться только в наличных деньгах, а их следовало отвезти, привезти, собрать и раздать. Но перекос заключался отнюдь не в логистике.