— Может, сам отыщется? — несмело предположил Чердынцев.
— Дурак ты, моряк, — грустно вздохнул Гурьев. — Здесь? Сейчас?
— А ты не сойдёшь? За принца, — пробормотал Чердынцев.
— Меня уже один раз произвели в цесаревичи, капитан, — оскалился Гурьев. — Нет. С меня хватит. Я по другому профилю.
— А я?
— Что — ты?
— Я-то — не принц, — губы Чердынцева насмешливо дрогнули.
— Ты, капитан, оказался в нужном месте в нужное время. Что это значит, мне ещё предстоит разобраться. Но вот за спасение царственной особы, да ещё и от неминуемой гибели, полагалась тебе, капитан, награда. И ты её получил. Значит, заслужил.
Значит, заслужил. Значит, всё правильно. Так что рефлексии, как говорит мой закадычный друг, — в ящик. И теперь нам, капитан, без принца никак обойтись невозможно. Теперь, после всего.
— Яков Кириллыч.
— Что?
— Ты что — ты хочешь… Ты ей рассказать хочешь?!
— Ты, каплей. Я тебе помогу, но расскажешь — ты.
— Зачем?!
— Ты обязан.
— А как ей жить с этим, ты подумал?!
— Послушай меня, Михаил Аверьянович, — тихо проговорил Гурьев, уставившись на Чердынцева страшным своим, немигающим взглядом. — Есть вещи, которые выше нашего с тобой желания сделать жизнь наших детей проще. Если мы не перестанем им лгать, они все погибнут. Россия погибнет. А вместе с Россией — весь мир. Время лжи кончилось, Михаил Аверьянович. Всё. Пора платить по счетам.
— Тебе сколько лет, Яков Кириллович?
— Двести, — Гурьев усмехнулся. — Читал много, жил быстро, и вообще.
— Злопамятный, — достроил Чердынцев.
— Нет. Я не злопамятный, я просто злой. А уж память у меня — и рад бы что забыть, да не судьба, видимо.
— И когда?
— Скоро. Времени ждать нет. Вот совершенно. И она не может ждать, и Россия — не может. Ах, дивушко моё, дивушко…
Господи, подумал он. Господи. Рэйчел.
— Ты чего это её так обзываешь? — ревниво спросил Чердынцев. — Придумал же!
— Потому что — чудо чудное и диво дивное. Поэтому, — задумчиво проговорил Гурьев. — Тебе постричься надо, капитан. Давай, я тебя к мастеру настоящему отведу.
— Сейчас, что ли?! — опешил от такого перескока Чердынцев.
— Нет. Завтра, — милостиво разрешил Гурьев. — До завтра лохматым походишь. А сейчас — ешь-пей, наконец, если Дарья увидит, что ты голодный — прибьёт меня и будет сто раз права. И — к ней. Забирай её домой, поговорите… Завтра утром начнём.
— Что?! Погоди, Яков Кириллович. Погоди. Я ведь опять — ну, ничегошеньки просто не понимаю. Ты — и всё это… ЦК… Сталин… Да как же это всё может быть-то — вместе?!
— Завтра утром, каплей. Завтра — утром.
Сталиноморск. Октябрь 1940
На следующий день Гурьев был у Чердынцевых к семи утра. Положив на стол перед собой небольшую кожаную папку с застёжкой-«молнией» и замком, нарочито сурово — так нарочито, что Даша, уже неплохо изучившая его интонации, улыбнулась, — сказал:
— Капитан-лейтенант Чердынцев. Ознакомьтесь с секретным предписанием. Поступаете в моё полное распоряжение. Приказом наркома флота товарища Кузнецова. Вопросы?
— Ты что?!
— Держись, папка, — вздохнула Даша. — Он не шутит, я знаю.
— Именно — не шучу, — без улыбки проговорил Гурьев. — Иди погуляй, дивушко.
— А вы драться не будете? — подозрительно спросила девушка.
— Ну, ещё не хватало, — улыбнулся Гурьев. — Покричать можем, но не сильно.
Иди, иди.
Когда дверь за Дашей закрылась, Гурьев посмотрел на Чердынцева:
— Черновики.
Чердынцев встал, вышел и вернулся через минуту с двумя толстенными тетрадями в пестрых переплётах. Хлопнул на стол перед Гурьевым:
— Забирай. После того, что ты сказал… Видеть не хочу. Знать не хочу.
— Истерика, — кивнул Гурьев. — Ну, неудивительно. Я удивляюсь другому — как ты мне вчера в рожу не вцепился. И как я удержался, чтобы тебе не врезать за твоё — даже не знаю, как и назвать. — Он расписался в стандартном бланке приёма секретных документов и передал Чердынцеву, тот тоже поставил свою подпись, повертев в руке гурьевский «Монблан» и хмыкнув. Гурьев убрал бумагу: — А, всё равно. Очень я доволен тобой, Михаил Аверьянович, очень. Угадал я с тобой. А истерика, тем более, что ты чуть Дарью не потерял, — Гурьев спокойно выдержал бешеный взгляд Чердынцева, — это ничего. Такая причина для истерики очень понятна и потому — извинительна. Один раз. Первый раз. Он же — последний. Да?
— Да. Так точно.
— Отлично. Теперь — о чём, собственно, речь. — Гурьев пододвинул к Чердынцеву принесённую с собой папку. — Это, Михаил Аверьянович, твой новый корабль. Два дня на изучение общей документации, потом две недели — на подробности. Корабль будет здесь примерно числа двадцать шестого — двадцать седьмого. На его освоение, вместе с экипажем — полгода, за это же время вы должны будете отработать взаимодействие с береговыми службами и кораблями сопровождения.
— Что… за корабль?
— Линейный корабль — авианосец. Там всё написано, Михаил Аверьянович. Работать будешь дома пока. Рабочий день, сам понимаешь, ненормированный. Сейф сейчас привезут, чтобы тебе по конторам взад-вперёд не бегать. Это всё по соображениям гостайны — чтоб никто не допёр, что происходит. В доме напротив будет пост, чтобы никаких эксцессов. Тут, в папке, инструкция по работе с секретными документами особой важности. И собственно документы. Когда стройка в крепости закончится, получишь там жильё. Так оно надёжней. По официальном вступлении в должность командира соединения получишь сразу кавторанга, чтобы не прыгали дурачки всякие, а если доверие оправдаешь — через полгода — контр-адмирала. А то засиделся ты в капитан-лейтенантах. У нас государство молодое, дерзкое — нам молодые и дерзкие люди на самых ответственных постах ох как требуются. Ясно?