— Хорошо.
Гурьев с изумлением увидел, как Даша вдруг успокоилась. Сразу, почти мгновенно. И в ту же секунду зазвонил телефон.
— Слушаю, Гурьев.
— Взяли, Яков Кириллович, взяли! — голос Шугаева звенел торжеством и азартом погони. — Взяли, прямо с поличным, можно сказать. Ну и подонок же, ну и подонок! Такой… аж прикоснуться противно!
Надо было убить его ещё там, на пляже, подумал Гурьев. Интересно, почему я этого не сделал? Черти всё путают. Всё и всех. Даже меня.
— А вы и не прикасайтесь особенно, Анатолий, — спокойно посоветовал Гурьев. — Используйте спецкабель — и не прикасайтесь. Я сейчас буду.
— Так, Яков Кириллович…
— Пятнадцать минут, Анатолий. Пятнадцать минут, — он повесил трубку и поднялся: — Идём, дивушко. Пора.
* * *
— Я думаю, лучше в камере его поспрашивать, — решил Гурьев, выслушав доклад о задержании. — Выводить, заводить — сплошная головная боль. Вас товарищ Городецкий инструктировал по поводу возможных необычных явлений?
— Ну, в общем… В общих чертах. — Шугаев подтянулся. — А что… это самое?!
— Страшно?
— Так… Это ж… Поверить же невозможно. Такое…
— Органам госбезопасности ещё и не с таким приходилось сталкиваться, — только человек, съевший с Гурьевым не один пуд соли, был способен более или менее точно определить долю иронии, содержащуюся в его словах. — Привыкайте, Анатолий.
— А Вы точно уверены, Яков Кириллович?!
— Пока не знаю.
Возможно, потому что уж очень похоже.
— А это… Эта девушка — это та самая, из-за которой?..
— Анатолий, Вы всё узнаете. В своё время.
— Ух, какая… Извиняюсь, Яков Кириллович, — ещё выше подтянулся Шугаев и покраснел. — Извиняюсь.
— Не «извиняюсь» — это вы как будто сами себя извиняете, Анатолий. По-русски правильно будет «извините» или «прошу прощения». Грамотная и спокойная речь руководителя благотворно влияет на подчинённых и дисциплинирует куда лучше, чем крик и мат. Рекомендую принять как инструкцию, — улыбнулся Гурьев. — Ну? Выше нос. Всё у нас получится.
* * *
Прикрученный к шконке мягким кабелем из синтетического волокна со жгутом серебряных нитей внутри, с остриём жутко мерцающего в электрическом свете клинка одного из Близнецов у горла, Свинцов трясся мелкой дрожью, тараща на девушку белые от ужаса и ненависти глаза, — картинка была ещё та.
— Я хочу знать только одно, — проговорила девушка. — Я хочу понять. Зачем? Ведь того, кто приказал, уже нет. Совсем нет. Тебе не нужно было этого делать. И ты это знал. Почему ты выбрал такое? Почему?
— Уйди, ссс… — Гурьев нажал мечом на горло Свинцова, не давая ругательству вырваться наружу, и тот захлебнулся им, как рвотой. — Ууййдиии.
— Уходи, дивушко, — спокойно сказал Гурьев. — Уходи, в самом деле. Всё же ясно. Видишь? Всё. Он не ответит. Это не может ничего сказать. Оно только водит и путает. Водит, водит — и путает, путает. Иди. Анатолий, проводите Дарью Михайловну, я скоро буду.
— Есть, — громко сглотнув, хрипло ответил Шугаев и зачем-то взял под козырёк. — Идёмте, гражда… Товарищ Чердынцева. Сюда попрошу.
Что, нежить, охота пуще неволи, подумал Гурьев. Всё, всё. Взяли Татьяну взамен — что-нибудь, что угодно, лишь бы сожрать. Вместо Даши. Вместо Нади. Жрать — это всё, что вы умеете, всё, на что вы способны. Вы и ваши слуги. И это — не последняя цена, которую мы вам заплатили. Будет ещё. Будет ещё.
Он «выключил» Свинцова и, вынув оружие, накинул на ствол глушитель. На жутковатом жаргоне профессионалов-чистильщиков это называлось — «принудительная вентиляция головного мозга». Они даже в протоколы такое умудрялись вписывать, за что Герасименко ругал их ругательски. Похоть человеческая к приумножению сущностей неистребима, усмехнулся Гурьев. Вот и слова — простого, ясного и короткого слова «убить» — мы всеми силами избегаем. Гасить. Актировать. Ставить к стенке. В штаб к Духонину. В запевалы. И мы до сих пор не знаем — приходит это в человека извне или сидит в каждом, ожидая своего часа, запускаясь, стартуя, как опухоль. Наверное, всё же внутри. У каждого — внутри. И гоняться за бесами — незачем. Над собой надо работать. Себя укреплять, строить. Химия, чёрт бы её побрал. Проклятая химия.
* * *
Кошёлкин убивался так, словно родную дочь потерял:
— Я ж его в первый список вставил. Я ж вставил, Яков Кириллович?!
— Вставил, дядь Лёш. Всё ты правильно сделал. Ну, не бывает так никогда — чтобы всё идеально, понимаешь? Не бывает.
— Надо было мне с вами. Надо, надо было. Что смотришь?! Сопляки, бракоделы!
— Я созвонился, завтра в школу корреспондент придёт, — тихо произнёс Гурьев.
— Будет большая статья и некролог на первой полосе в «Сталиноморской правде». Слышишь, Денис? Про Татьяну — только правду. Прекрасная, нежная, отзывчивая, любила детей, а дети — её. Самая лучшая. Портрет в полстены, почётный караул. Пионерский салют. Понятно? Что и было — кровью смыло. Вот так, Денис.
Шульгин посмотрел на него, покачал головой:
— Бронепоезд.
Именно, подумал Гурьев, именно. Бронепоезд. Можно человека ржавым гвоздём оцарапать, он и умрёт через три дня от заражения крови. А можно так красиво расшлёпать, что триста тридцать лет и три года его доблестной смертью поколения героев будут вдохновляться на подвиги. И для каждого дела свой инструмент надобен. И я надобен. И вы все.