— Что?! — Гурьев привстал. — Как вам удалось это сохранить?! Вы же сказали — плен?!
— Да, да, — Полозов невесело усмехнулся. — Лучше не спрашивайте, все равно не скажу. Да и какая теперь разница? Просто я слово Кириллу Воиновичу давал. И нынче — исполняю. Помогите, Яков Кириллович, половицу вот приподнять.
Он придержал доску. Полозов извлек из-под нее треугольный сверток и бережно развернул. На тряпице увесисто отливал синевой «Наган» образца 1895 года. И браслет червонного золота, тяжелый, как гиря, в виде толстой и не слишком широкой изогнутой пластины. Такую и не вдруг разогнёшь, тем более — без инструмента. Надпись славянской вязью «Погибаю, но не сдаюсь!» отштампованная на пластине, придавала браслету вид еще более необычный, нежели он имел благодаря размеру и весу.
Об этом Полозов не рассказал. Не рассказал, хотя на всю жизнь запомнил. Сколько её там осталось. Как, приняв последнее дыхание командира, зажмурившись, сдавил изо всех сил его кисть. Он услышал этот жуткий костяной хруст. Рука уже не была живой. Всё равно, — этот хруст я в могиле вспомню, подумал Полозов. И глухой стук браслета, упавшего на дно шлюпки, стук, который он услышал, несмотря на бешеный рёв стихии.
Гурьев взял браслет, повернул, рассматривая надпись. И улыбнулся. Он помнил — и браслет, и оружие. С каким благоговением дотронулся до ребристых щёчек рукоятки впервые. И вдруг, чудовищно, невозможно сложив свою ладонь, в мгновение ока надел браслет на запястье. Полозов зажмурился, отказываясь поверить увиденному. А когда открыл глаза, ничего не изменилось. Юноша по-прежнему сидел перед ним и рассматривал браслет, теперь уже у себя на руке. А у Кира плотнее держался, пронеслось у Полозова в голове. Ну, а он — он же ещё мальчишка совсем, ему же восемнадцати ещё нет! А Гурьев смотрел на браслет и улыбался. Улыбался так, что у Полозова заломило в пояснице.
Гурьев взял в руки револьвер и прочел гравировку: «За отличные стрельбы в присутствии Их Императорских Величеств». Он поднял глаза на Полозова:
— Я понимаю, что должен хоть чем-то отблагодарить вас.
Он поднял глаза на Полозова:
— Я понимаю, что должен хоть чем-то отблагодарить вас. Что я могу — или должен — для вас сделать?
— Ничего, дорогой мой, — Полозов снова опустился на кровать. — Ничего не надо. Кирилл Воинович… Я ему жизнью обязан, к чему тут слова. Пистолет заряжен, будьте осторожны; у меня, правда, только четыре патрона осталось, все там.
— Спасибо.
— Не стоит благодарности. Браслет этот помог бы вам в смутные времена, но вы их благополучно миновали. Поверьте, если бы мне довелось быть рядом с вами тогда, я сделал бы все, что мог. Ваша матушка — удивительная женщина, мы все были чуточку в нее влюблены в те чудные времена, когда мы были молоды и восторженно принимали жизнь, приветствуя ее звоном щита. Что ж. Ну, а теперь я могу и умереть спокойно.
— Да перестаньте, Константин Иванович. Вы же ровесник отца.
— На два года моложе. Неважно. У меня туберкулёз. Пока процесс закрытый. Долго не протяну, однако, — Полозов улыбнулся, словно извиняясь, и развел руками. — Одна надежда, что не дадите мне умереть не помянутым к добру.
Первым желанием Гурьева было — вывернуть прямо сейчас карманы, но он понял, что этот человек не возьмёт денег. Он поднялся:
— Вы можете обратиться к нам в любое время. Я оставлю вам наш адрес в Москве.
— Так вы в Москве? Понятно. Позвольте еще один вопрос: матушки вашей, Ольги Ильиничны отец, Илья Абрамович.
— Он умер в семнадцатом, буквально накануне Февраля.
Полозов опустил голову:
— Недоброе задумал Господь с нами сотворить — всех лучших людей к Себе забирает, одного за другим. Простите великодушно, заболтался я. А Николай Петрович?
— Николай Петрович в полном порядке. Есть у вас, Константин Иванович, где и чем записать?
Полозов вынул серый блокнот и химический карандаш. Гурьев написал адрес:
— Вот. Возьмите. И учтите — если не напишете нам, мама очень расстроится. Пожалуйста. А то — киньте всё. Что вас здесь держит?
— Ничего, — вздохнул Полозов.
— Приезжайте, — кивнул Гурьев. — Я прошу вас. Мама будет рада.
— Вы так полагаете?
— Я знаю, Константин Иванович. Так что? Приедете?
— Постараюсь, голубчик. Непременно. Спасибо.
— Дайте слово, что приедете, Константин Иванович. Слово офицера.
— И дворянина, — Полозов улыбнулся, сжимая Гурьеву ладонь.
— И перестаньте, Бога ради, мне «выкать». Я — Гур. Так меня называют. Хорошо?
— Договорились.
Полозов проводил Гурьева до дверей подъезда. Пожимая руку ему на прощание, сказал тихо:
— Вы, голубчик… Ты с оружием поосторожнее. Гур. Времена нынче такие, что и в чеку загреметь за него недолго.
— Я знаю, Константин Иваныч. А времена — когда они были другими? Вы застали — возможно. Я — нет. Не беспокойтесь, пробьёмся.
Он вышел на улицу. Глухая, без окон, дверь парадного тяжело захлопнулась за ним.
Ирина ждала Гурьева в условленном месте, изнывая от беспокойства, и вздохнула с облегчением только тогда, когда увидела его, шагающего резко и быстро.
Он подошел ближе, и сердце у девушки метнулось, словно загнанное: лицо Гурьева было стремительным, как высверк пламени из оружейного ствола, и этот тяжкий свинцовый блеск в глазах — отсвет кипящей боли внутри.
Он обнял Ирину, сильно прижав к себе, — так сильно, что ей сделалось больно, — и поцеловал в губы сухими губами: