Но основной бизнес у моей новой приятельницы был совсем иной. Мататара держала маленький ресторанчик с домашней кухней на углу двух улиц, с двумя разными входами и двумя залами, соответственно. Через парадную красную дверь, под золоченую вывеску «Яха Абхи» («Здесь, сейчас») заходили худо-бедно освоившиеся в пригороде иностранцы, вроде меня, любители умеренной экзотики, не отягощенной кишечными инфекциями, и (изредка) богатые горожане из других кварталов, не знакомые с причудливым местным контекстом. Через другую, когда-то зеленую, как весенняя трава, а ныне — просто обшарпанную, проникали окрестные жители, из «зажиточных бедняков», тех, кто мог себе позволить транжирить в закусочной скудные денежные излишки. Для них вывеску делать не стали: кому из соседей приспичит поесть у Мамы Тары, сам, небось, знает, куда идти, а чужих тут не надобно. Цены в залах были разные: нам, иноземным богачам, приходилось изрядно переплачивать, зато местным еда и напитки доставались чуть ли не по себестоимости, то есть, практически даром. Длинная барная стойка располагалась в центре этой несправедливо устроенной вселенной и служила надежной границей между двумя мирами. Хозяйка зорко следила за перемещениями посетителей, любезно, но непреклонно пресекала всякую попытку проникновения в соседний зал. Двуликая, с нами она была подчеркнуто радушной, но сдержанной, с соседями — по-матерински властной и голосистой. Крохотная кухня скрывалась где-то сбоку, поэтому тот факт, что на всех готовят в одном и том же котле, не слишком бросался в глаза. А если бы и бросался — вряд ли это отвадило бы нас от заведения Мататары. Больно уж хорошим поваром оказался ее единственный внук, горбун и молчун, с лицом, красивым, как у заколдованного сказочного принца, на удивление приветливо улыбалась его маленькая жена, убирая посуду; что же до самой Мататары — ее власть над сердцами и помыслами клиентов невозможно было переоценить. Приворотное зелье здесь наверняка подавали всем, вместо традиционного пряного соуса, и мы принимали его из темных, ласковых рук с любовью и удовольствием.
Меня черная старуха почему-то сразу выделила и, можно сказать, приблизила. Называла: «Батча-Ли» («детка Ли»), бессовестно урезав мое, и без того коротенькое имя. Но я и пикнуть не смела: ясно ведь, как Мататара скажет, так и будет, Лией мне больше не бывать — по крайней мере, не в этих стенах. Порой, когда в ресторанчике становилось совсем уж пусто, она демонстративно приглашала меня на «индийскую половину», выносила поднос со сладостями, наливала чаю, доставала игральную доску и кости: беседовать с Мататарой и не играть при этом с нею в нарды не дозволялось никому.
Порой, когда в ресторанчике становилось совсем уж пусто, она демонстративно приглашала меня на «индийскую половину», выносила поднос со сладостями, наливала чаю, доставала игральную доску и кости: беседовать с Мататарой и не играть при этом с нею в нарды не дозволялось никому.
Когда дружбе нашей сравнялось полгода, она вдруг сказала: «Однажды я тебе погадаю». Не предложила услугу, не стала спрашивать разрешения, а просто поставила меня перед фактом. И вернулась к игре, не вдаваясь в подробности: когда, зачем, и что я ей за это буду должна?
Неделю спустя, сообщила: «Я гадала на тебя, Батча-Ли. Все у тебя еще будет, даже муж — кто бы мог подумать?! Не пугайся, еще нескоро, успеешь нагуляться… И учти, это будет не мальчишка уличный, а старый, богатый муж, настоящий мужчина. Он станет тебе вторым отцом и лучшим другом, а его взрослые дети примут тебя как сестру. Своих ты не родишь, но вырастишь много приемышей; когда придет время, они приведут к тебе своих малышей и скажут: «Спасибо, мамочка Ли», — так что неблагодарности не бойся. И бедности не бойся, она тебе не суждена. За что возьмешься, все будет приносить доход. Карты говорят, что тебе станут платить даже за небылицы, которые ты сочиняешь — не знаю, бывает ли так, но с картами не поспоришь».
Я чуть не завизжала от счастья. Мататара, понятно, ни сном, ни духом, не ведала о моих первых литературных опытах и связанных с этим волнениях. Здесь, в Индии, я принялась вдруг от скуки записывать по памяти сказки о страшных и смешных приключениях вечной девочки Рави и ее тени, мальчика Ша, которые придумывала когда-то для сестренки Ёлки. По ходу дела так увлеклась, что не смогла остановиться. Мне собственные сочинения нравились чрезвычайно, но стоило подумать о том, чтобы показать их еще кому-нибудь, тем паче, настоящему живому издателю, и земля уходила из-под ног от стыда и страха: невозможно!
И тут она говорит такое … Богатый муж, приемные дети — бог с ними, разберемся, но неужто, правда, выйдет толк из моей писанины?
«Жизнь твоя будет больше похожа на праздник, чем на настоящую женскую жизнь, — продолжает старуха. — Оно и неплохо, тебе понравится: ты ведь не хочешь взрослеть… Все у тебя хорошо, есть только одна беда. Большая беда, Батча-Ли, хуже, пожалуй, не бывает.»
И я, современная европейская женщина, с двумя высшими образованиями, трезвомыслящая, скептическая, в сущности, особа, ни разу в жизни от черной кошки не отшатнувшаяся, охнула, всплеснула руками: «Что за беда Мататара? С мамой? С папой? С Ёлкой моей маленькой? Или все-таки со мной? Когда будет? И что?»