А и не зря, кстати, беспокоится мой сладчайший наставник, идеальный любовник, мальчик моей мечты, самая бесчувственная из скотин в хлеву Великой Матери Цирцеи. Мне сейчас тут, с ним, как ни крути, хорошо — насколько это вообще возможно при текущем раскладе. Чужие шкуры мне нынче утром явно без надобности, да и свинство это, честно говоря, по чужим шкурам лазать. Как ни крути, а права была индийская ведьма, ох, права…
— Слушай, — задумчиво говорит мой погубитель, — ты что-то мрачная такая, еще хуже, чем вчера.
Может быть, я что-то не то делаю? Таскаю тебе кофе в постель, как образцовый герой дамского романа, самому смешно… Может быть, если бы я запер тебя в кладовке, связав по рукам и ногам, а вечером покормил бы картофельными очистками, твое настроение было бы хоть немного лучше?
Невольно улыбаюсь, вообразив себя в его кладовке: руки заломлены за спину, морда в картофельных очистках. Этакая Жюстина 13 из Бабушкина, о да. История Вэ 14 . Высокий класс.
— Вот видишь! — торжествует. — Стоило только предложить, и тебе уже весело.
— Спасибо, — говорю вежливо. — Но, знаешь, пожалуй, все-таки не нужно. Не моя это стезя. Я бы сама тебя с наслаждением связала и где-нибудь заперла, дай мне волю… К тому же, в кладовке у меня будет масса возможностей подумать. О тебе, о себе и о нас. Представляешь, какой ужас?
— Не представляю. Почему — «ужас»? Все ведь хорошо, было и есть, а что будет — неведомо, но чертовски интересно, разве не так?
И тут я пала так низко, ниже не бывает. Разревелась, ни с того, ни с сего, практически на пустом месте, во время распрекрасного завтрака в постели, о каком и мечтать не смела — вот еще вчера утром, между прочим, не смела, а сегодня получила на свою голову, господи, да что же это?!
Он, слава богу, молчит. Гладит меня по голове, как ребенка. Да, снова — как ребенка. Любимых женщин гладят по голове совсем иначе, уж я-то знаю, но, ладно, сойдет, и на том спасибо, нельзя быть такой мелочной, в конце-то концов…
— Ничего, — говорю, — ничего. Все действительно хорошо, но не так, как мне хочется, а как-то иначе хорошо. Ты лучше всех в мире, правда, просто все не так. Но это нормально, в порядке вещей, этот закон природы я знаю, это мы проходили…
— Какой закон?
Ишь, вытаращился. Интересно ему. Действительно интересно. Мое небо обрушивается на мою же землю со скоростью сто двадцать катастроф в минуту, а ему, видите ли, интересно послушать, что я теперь скажу о законах природы. Фантастическая все же тварь. Ангел бессмысленный. И, как водится, беспощадный. Своими руками убила бы, если бы не…
Если бы не.
Но все же он молодец, поговорить — дело хорошее. Все лучше, чем носом шмыгать бездарно. Он у меня от слез распухает и краснеет с катастрофической скоростью, между прочим. Красота нечеловеческая, да уж…
— Одни люди, — объясняю, — от рождения пригодны для того, чтобы любить, а другие только и могут что быть любимыми. Они — вы! — не виноваты, знаю. Никто не виноват. Всякому чужая участь кажется лакомым куском. Но тут уж ничего не поделаешь, каким родился, таким и живи.
Мотает головой.
— Господи, Варенька… Да нет же. Все не так. А если даже и так, значит, мы с тобой путешествовали по этому морю в одной лодке, а не в разных. Просто я в какой-то момент оказался за бортом. Хочется верить, вполне добровольно. А ты все не спешишь нырять. Имеешь право. Но на твоем месте я бы в этой лодке не задерживался. Худая, в сущности, посудина.
— Ну, значит, увидимся на дне, — бурчу. — Рано или поздно.
— Что я, собственно, все это время стараюсь сделать, так это утянуть тебя в пучину, — улыбается он. — А ты брыкаешься зачем-то. Да еще и меня обратно, в лодку тянешь. И я бы, в общем, с радостью рядышком посидел, веслом бы помахал, просто давно уже оброс жабрами, да плавниками. Мне в твоей лодке — погибель.
Да еще и меня обратно, в лодку тянешь. И я бы, в общем, с радостью рядышком посидел, веслом бы помахал, просто давно уже оброс жабрами, да плавниками. Мне в твоей лодке — погибель. То есть, не именно вот в твоей, а в любой лодке. Мне теперь в море нужно жить.
— Заигрались мы с тобой в метафоры, — вздыхаю. — Еще немножко, сами себя понимать перестанем, не то что друг друга. Послушать нас со стороны — не жизнь человечья, а сплошь художественная декламация. Ужас. Взрослые ведь люди… Значит так. Давай договоримся. Полдня ты будешь делать вид, будто любишь меня больше жизни, ни о чем другом помыслить не можешь. Знаю, трудно тебе придется, но ты уж постарайся, пожалуйста. А за это другие полдня я буду делать вид, будто мне действительно интересно учиться воровать чужие судьбы. Мне тоже будет трудно, но я приложу все усилия…
Он вдруг принимается хохотать — заливисто, от души, да еще и ладонью хлопает по коленке. Ну-ну.
— Знаешь, — говорит, отсмеявшись, — это даже немножко несправедливый договор получается. Мне и стараться особо не надо, а вот тебе придется как следует попыхтеть. Но тут уж ты сама виновата, я тебя за язык не тянул. И имей в виду: если тебе будет хотя бы на четверть так же легко выполнять этот договор, как мне, то о лучшей ученице я и мечтать не смел… Эх ты, балда!