Да и пусть бы, не больно-то жалко.
— Я останусь рядом с вами и, если понадобится, помогу, — терпеливо повторяет мой проводник. — Вы ведь спрашивали сегодня: можно ли будет вернуться назад, или — головой в омут? Услышали, что да, именно «в омут», но все же вернулись, решили попробовать. Так вот, теперь я вам твердо обещаю: рано или поздно, но вы непременно вернетесь. Я за вами присмотрю и, в случае чего, за шиворот вытащу.
— Почему? — спрашиваю; вполне, впрочем, равнодушно. — Думаете, из меня выйдет хороший «ловец человеков», на радость прочим хранителям традиции?
— Вот именно, — спокойно соглашается он. — «Ловец человеков», о да. Вы даже не представляете, насколько точно выразились… Ничего, впоследствии оцените собственную проницательность. А теперь давайте-ка руки, да-да, обе. Положу в них ключи от вашей сокровищницы, и — с богом, в добрый путь!
Он, кажется, правда, очень славный человек, симпатичный и вполне безобидный — по природе своей, о возможностях-то отдельная песня, в них я, мягко говоря, не слишком сомневаюсь. Но в глаза-то бросается его мягкость, а не гипотетическое могущество. И не захочешь, а расслабишься рядом с таким «добрым волшебником». Я вот не хотел, не хотел, собирался оставаться начеку до последнего, а толку-то! Как только протянул ему ладони, все мои внутренние ледники растаяли, губы невольно сложились в улыбку, тело обмякло, утонуло в темной глубине мягкого кресла — и как только я до сих пор ухитрялся сидеть с прямой спиной и вздернутым подбородком?..
— Ничего из ряда вон выходящего я делать не собираюсь, — тихо говорит мой наставник. — Просто передам вам Знак.
.
— Ничего из ряда вон выходящего я делать не собираюсь, — тихо говорит мой наставник. — Просто передам вам Знак. Вернее, два Знака. Один вам привычен, то есть, почти; есть небольшая разница, потом, возможно, поймете, в чем тут дело… А вот второй Знак будет вам в новинку. Вряд ли вам доводилось прежде сталкиваться с чем-то подобным, но вы, пожалуйста не пугайтесь. Собственно, именно он и открывает доступ к несбывшемуся … Ну что, поехали?
Киваю. Чего тянуть, действительно? Все же не в приемной у стоматолога сижу…
Правой рукой он чертит на моей левой ладони хорошо знакомый узор. Мне немного щекотно, совсем как в тот раз, когда Михаэль впервые привел меня в кафе «поразвлечься». Но одновременно происходит нечто совсем уж невообразимое: средний палец его левой руки вонзается в мою правую ладонь, входит туда как раскаленный шампур в мягкое масло. Изумленно уставившись в образовавшуюся на месте удара рваную дыру, я спрашиваю себя: «Должно быть больно, разве нет?» — но, не дождавшись ни боли, ни даже ответа на четко сформулированный вопрос, с головой ныряю в бездну, открывшуюся мне в центре собственной ладони, лечу и хохочу, как ненормальный, вспомнив некстати школьный факультатив для любителей «занимательной математики». Лента Мёбиуса, говорите? Ха!
Я не потерял сознания, ни на миг не утратил себя; словом, ничего такого, чего я, памятуя свои первые опыты, по-настоящему боялся, не случилось. Просто, отсмеявшись, я обнаружил над собой смутно знакомые лица, умиленные и взволнованные. «Смотри-ка, смеется, совсем большой парень!»
Лишь несколько минут спустя, я понял: эти люди — мои родители. Удивительно, что сразу их не узнал. Впрочем, куда более удивительно было обнаружить себе в шкуре совсем крошечного младенца. Я как-то не подумал заранее о такой возможности. Немудрено: накхам обычно не приходится иметь дело с детьми. А собственная жизнь, сбывшаяся, или нет, начинается с детства. К этому я совершенно не был готов, а потому и заорал во весь голос, в полную силу крошечных своих легких, на радость несбывшимся маме с папой, которых мой вой скорее умилил, чем встревожил. Ну и правильно, в общем: что уж тут тревожиться…
Эта моя жизнь оказалась долгой, умеренно счастливой и, можно сказать, вполне заурядной — ну, по сравнению с настоящей, сбывшейся . Я, впрочем, наслаждался вовсю — не столько даже событиями и ощущениями, хотя среди них обнаружилось немало сокровищ, прежде незамеченных, или вовсе мне недоступных, сколько возможностью что бы ни случилось, оставаться в роли стороннего наблюдателя, пребывая при этом не в чьей-то чужой шкуре, а в собственной. Устроился в темной, мягкой глубине, как падишах в паланкине; беды, болезни и горести почти не задевали меня, поскольку я ни на миг не забывал об иллюзорной природе текущего бытия, зато в счастливую минуту никто не мешал мне пуститься во все тяжкие, наслаждаться вволю, от чистого сердца, от пуза , как говорил доставшийся мне в этой версии реальности тесть.
Впрочем, когда пришло время умирать — а эта судьба собиралась подарить мне мирную, почти безболезненную кончину на склоне дней, — я насторожился. Скорее с испугом и отвращением, чем с любопытством наблюдал, как угасает сознание, хотя, теоретически, этот процесс вполне мог бы взволновать незаинтересованного зрителя, как, скажем, закат — художника; невелика, в сущности, разница. Но в финале глаза мои не закрылись, а снова открылись — в колыбели.
И все понеслось сначала — сперва с небольшими, несущественными, насколько я мог судить, отличиями, но вскоре стало ясно: это уже совсем иная какая-то жизнь. В частности, теперь мне не пришлось ходить в детский сад, зато читать я выучился много раньше; к тому же, вместо обыкновенной школы меня отдали в английскую, после чего я окончательно перестал различать знакомые черты недавно прожитой жизни.
В частности, теперь мне не пришлось ходить в детский сад, зато читать я выучился много раньше; к тому же, вместо обыкновенной школы меня отдали в английскую, после чего я окончательно перестал различать знакомые черты недавно прожитой жизни. Совсем другой коленкор.
Скончавшись от инфаркта, в возрасте тридцати семи лет, на пике стремительной карьеры журналиста-международника, я снова обнаружил себя в колыбели, с пустышкой в беззубом рту. Младенец, которым я был, бровью не повел от такой встряски, но я-то, взрослый, не один человеческий срок отрубивший уже мужик, забаррикадировавшийся в надежном убежище, в дальнем углу самой потаенной части его сознания, пополам сложился от беззвучного хохота, по достоинству оценив иронию судьбы.