— Надо бы их в микроволновку, — поясняет. — Но такого добра в этом доме нет. Не беда, и тут разогреются… Ты не понимаешь ничего, да? Из меня плохой объясняльщик.
— А из меня плохая понимальщица, — отвечаю ему в тон. — Два сапога пара… Как это — «проживать чужую жизнь, не растрачивая собственную»? И, собственно, зачем?
— Как — это я тебе покажу, — обещает. — Хоть завтра. На живом каком-нибудь примере. Если захочешь, конечно. А зачем… Хороший вопрос. Мне-то, собственно, с самого начала было очевидно, зачем , — тут Михаэлю со мной повезло… Помнишь, о чем мы с тобой болтали в машине, когда приехали? О бесконечности, в которой можно и нужно увязнуть, чтобы не наступил конец сказки? Ну вот, это — один из способов. За сегодняшний день я прожил лет двадцать примерно. И это, мягко говоря, не самый впечатляющий результат: я все больше делами занимался, хлопотал, по городу мотался. Такой уж день, понедельник… А можно и несколько сотен лет в сутки упихать, было бы желание.
Теперь, кажется, понимаю. Как ни странно. Но обсуждать сей предмет пока не готова. Потом.
— Слушай, — говорю, помолчав, — а ты уверен, что твой Михаэль — и есть писатель Штраух? В книжке, которую я перевожу, ни слова на эту тему… Да и не похоже, чтобы писал человек, который кучу чужих жизней прожил. Он очень хороший, самый любимый автор у меня сейчас, но персонажи у него все же немножко одинаковые. Ну, то есть, не одинаковые, а одного типа — так, что ли?.. Словно бы родились при сходном расположении звезд, а потом еще книжки одни и те же читали в юности, хоть и разные выводы из них делали. Это бросается в глаза. А на самом деле так не бывает.
— На самом деле еще и не такое бывает; выяснить бы еще, какое дело следует считать «самым», а какое — нет… А Михаэль — это именно писатель Штраух, да. Можешь не сомневаться. Я у него потом недели три жил и книжки на полках видел. И как он со своим агентом по телефону отношения выяснял, пару раз слышал… Видишь ли, насколько я понял, он последнюю книгу лет шесть назад закончил.
И как он со своим агентом по телефону отношения выяснял, пару раз слышал… Видишь ли, насколько я понял, он последнюю книгу лет шесть назад закончил. А потом не до того стало.
— Так он не пишет ничего сейчас? — огорчаюсь.
— Ну, — пожимает плечами, — с другой стороны, это и странно было бы: всю жизнь книжки писать. Тем более, когда так все обернулось…
Достает из духовки круассаны. Запах горячей выпечки, да еще и щедро сдобренный ароматом ванили, кого угодно примирит с происходящим. Меня — так уж точно. Не пишет больше Штраух — и фиг с ним. Тем более, может, потом снова запишет. Так часто бывает.
Что же до всего остального… Бред, конечно, но мне он пока, что греха таить, нравится. У меня вдруг, непонятно, с какой стати, обнаружился какой-то загадочный «дар», в связи с чем рыжий незнакомец теперь твердо намерен возиться со мною, уму-разуму учить. Что ж, такая концепция меня устраивает, целиком и полностью. А там видно будет.
Примирившись же с происходящим, я внезапно обнаруживаю, что у меня есть тело. И его нужно как-то привести в порядок, а то испортит мне остаток ночи головной болью, или внезапной сонливостью. Оно это умеет.
— Слушай, — говорю, — Максим…
И умолкаю. Как-то по-дурацки звучит это имя в моих устах. Может, оно и настоящее, но называть его по имени мне почему-то трудно и неловко. С чего бы, интересно?..
— Что-то не так? — огорчается.
— Все так. Просто если уж ты грозишь, что нынче ночью мне предстоит заснуть прямо здесь, на этой тахте, хотелось бы заблаговременно принять душ. И не только это…
— Господи, — он хватается за голову. — Я болван. Надо было сразу предложить…
— Не надо, — улыбаюсь. — Сразу — ни в коем случае. Мне бы стало неловко, я бы тут же начала Наталье дозваниваться, на ночлег к ней проситься. А теперь уже как-то не до того. Нужно про чужие судьбы с тобой разговаривать, да печенье твое лопать. Где я еще такое печенье найду?..
Когда полчаса спустя я вышла из ванной, кутаясь в чужой долгополый махровый халат, с одеждой в одной руке и париком в другой, рыжего искусителя чуть кондратий не посетил. Я предвидела такой эффект и заранее им наслаждалась. Но действительность превзошла мои ожидания.
Минуты полторы он молчал, разинув рот, потом, наконец, вспомнил всякие разные полезные слова. Ожил.
— Постриг приняла? — спрашивает. — Заблаговременно? Думаешь, поможет? «Да не убоюсь я зла»?..
Язвительность его — дитя растерянности. Грех обижаться.
— Да нет, — говорю, — так и было, с самого начала. Я всегда стриженая. Лысой пришла в этот мир, лысой отсюда уйду. А кудри — это парик. Спецодежда моя. Ведьмам так положено, с кучеряшками… Жаль, накладной нос крючком пока не по карману. Недостижимая мечта.
— Накладной нос?!
Он принимается хохотать. Не смеется, а именно ржет и, кажется, не может остановиться. Стонет, всхлипывает, закрыв лицо руками. Несколько секунд сочувственно наблюдаю это безобразие, потом присоединяюсь. Заразительно смеется, устоять невозможно.
«Устоять невозможно» — это у меня, впрочем, девиз вечера. Или даже целой новой эпохи царствования, как в древнем Китае.