Очень.
Мир дрожит, дергается под ногами, как взбесившийся студень. И ведь ясно уже, что все равно придется лететь в пропасть, но последние минуты перед прыжком хотелось бы провести на более-менее твердой земле. А не выходит. Какая уж тут «твердая земля»: под ногами — сплошь скомканные, рваные небеса, грозовые тучи вперемешку со снежными и дыры, дыры, дыры… Слишком много дыр, на мой вкус, в центре этого циклона, и ничего не поделаешь, какой ни есть, а мой, персональный.
Дядечка молча пропускает меня вперед; я тоже молчу. О чем, собственно, говорить двум незнакомым людям, которых объединяет лишь обоюдное — не желание даже, намерение — совершить поступок, какому и названия-то нет ни в одном из языков…
Топаю себе потихоньку, пересекаю вестибюль. И чайный, и кофейный залы уже заперты, значит надо идти вперед, в бархатную, пахучую тьму подсобных помещений.
— Осторожно, тут ступенька, — предупреждает мой проводник. — Да-да, правильно, тут. Теперь нужно свернуть налево, нашарить дверную ручку — вы уж простите, что так темно, это не мой каприз и даже не разгильдяйство, скорее традиция, вполне дурацкая, согласен, но не мне ее менять… Открывайте и заходите, только очень осторожно: за дверью лестница. Держитесь за перила и спускайтесь вниз.
Спускаюсь. Лестница узкая, кажется, железная и на удивление длинная; можно подумать, мы не просто в подвал забираемся, но к центру Земли путешествуем. Или, как минимум, к тайной какой-нибудь, строго-настрого засекреченной, даже от вездесущих диггеров надежно спрятанной платформе Московского Метрополитена.
Чем глубже мы забирались, тем сильнее становился охвативший меня панический ужас. Никогда прежде не думал, что боюсь подземелий; напротив, любил всякие там подвалы-погребы, да и в метро спускался с наслаждением, пока автомобиль не завел. А вот, поди ж ты, теперь с каждым новым шагом все страшнее становится. Как же я, оказывается, плохо себя знаю!
Лестница все же закончилась прежде, чем я окончательно решился укорениться на одной из ступенек, сесть на корточки, сжаться в комок, обхватить голову руками и заорать. Оно и хорошо: не опозорился лишний раз. Небось, успею еще…
— Теперь налево. Ага, сюда, — с явным облегчением говорит мой спутник. Сейчас включу свет, прищурьтесь.
Я не просто прищурился, а зажмурился, да еще и ладонями глаза защитил: не любят они у меня резких перепадов освещения. Но осторожно выглянув в щель между пальцами, понял, что переборщил с предосторожностями. Горела одна-единственная крошечная лампочка под темным травянисто-зеленым абажуром. Вполне можно убирать оборону.
Оглядев жалкий десяток квадратных метров, отведенный нам для переговоров экономной фортуной, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в одно из двух одинаковых глубоких кожаных кресел. Коленки-то дрожат — не то от нервного напряжения, не то от физической усталости, спускались же целую вечность, действительно… Кстати вот, если уцелею, вернусь из своей персональной бесконечности, сохраню какое-то подобие разума — как, интересно, наверх выбираться будем? Сдохнуть ведь можно…
— Еще раз простите, — вздыхает мой проводник, устраиваясь в кресле напротив. — Спускаться в полной темноте, черт знает куда, черт знает с кем — неприятное испытание. С другой стороны, практическая польза налицо: наверху нам могли помешать. Не так много по-настоящему укромных мест в этом мире, а уж в Москве отыскать норку, где тебя гарантированно никто не потревожит, практически немыслимо! Ну, то есть, теоретически, в кафе нам, скорее всего, никто не помешал бы, но ведь никаких гарантий, а я не люблю доверяться случаю…
И чего тараторит? Я ведь, кажется, ни слова в упрек ему не сказал.
И вообще ни слова. Я по-прежнему нем, как рыба, ибо не хочу расставаться с последними клочками морозного воздуха, застрявшими в гортани. Кроме них у меня и нет ничего. Было, совсем недавно еще было, да. Было и сплыло.
Да и черт с ним, со всем, чего уж теперь.
Воцаряется пауза. Понимаю, что от меня чего-то ждут, но оправдывать ожидания не намерен. Все равно ведь не угадаю, что это за ожидания. Да и гадать не стану. Неинтересно мне.
— У вас нет никаких вопросов? — наконец, удивляется хозяин подземного бункера. — Никаких опасений, пожеланий и условий? Очень странно.
— Наоборот, — отвечаю, кое-как прочистив горло. — Слишком много вопросов, и всего остального слишком много. Нет смысла начинать: так мы до послезавтра болтать будем. Тем более, я и сам могу себе ответить, вы же понимаете. Есть у меня фирменный ответ, один на все случаи жизни: пока не попробуешь, не узнаешь. В лучшем случае, вы скажете мне то же самое, да и говорили уже нынче вечером — чего ж мне еще?
— Очень хорошо!
Теперь он улыбается до ушей, и вид принимает совсем уж безобидный, до карикатурности.
— По мне, — говорит, — так вы честно заслужили гарантированную возможность вернуться, это как минимум. Давненько на моей памяти такого не случалось; да я и сам вел себя в аналогичной ситуации, как последний осел, насколько могу припомнить… Ладно, если так, решено: не буду оставлять вас в одиночестве.
Гляжу на него вопросительно: о чем, собственно, речь? Я, правда, не понимаю, к чему он клонит. В ушах у меня звон, перед глазами два размытых зеленых пятна, лампа и лицо моего собеседника, а внутренности так заледенели от ужаса и томительного ожидания, что, того гляди, разобьются сейчас с хрустальным звоном, дзынь — и нет меня.