В итоге, мы с Мариной просто чуть-чуть поговорили про кафе. Дескать, зал — вдребезги, наша витрина и соседские окна — в пыль, зато подсобные помещения более-менее целы. Вещи мои, соответственно, тоже. Забрать их можно у Лешиного помощника. Даже нужно. Он очень просил сделать это как можно скорее. А то, дескать, ревнивая супруга в офис с обыском нагрянет — и как ей объяснишь происхождение двух мешков разноцветных колготок? Только ради Алексея Хуановича и пошел на риск. Теперь сидит, дрожит, валидолом давится.
Марина звонко хохочет. А я записываю телефон потенциальной жертвы семейного террора, радуюсь. Туфельки мои, книжечки, курточка, тряпочки — ура-ура! Все живы.
— Ты, — спрашиваю, — будешь теперь с кафе что-то делать? Или хватит с тебя?
Но Марина сдаваться не собирается. К лету, — клянется, — откроемся. Во что бы то ни стало. Ремонт сделаем лучше прежнего, Леша охрану обеспечит, а все остальное останется по-старому.
«Все остальное» — это у нас я. И мой мистический сервис.
Прежде чем попрощаться, Марина взяла с меня слово, что я вернусь, как только все уладится. Причем с жильем до лета ждать не придется. Недели через две в моей комнате снова можно будет жить, так ей кажется. Ну, в крайнем случае, через месяц. Не позже.
Вслух я сказала: «Да, конечно», — а про себя подумала: «Поживем — увидим».
Не потому что губу раскатала до небес. Каких-то особенных, из ряда вон выходящих планов на будущее нет у меня пока. Да и вряд ли они появятся — с чего бы?.. Просто я уже знаю кое-что о пропасти между пунктами «А» и «Б». Понимаю, каким образом месяц может стать вечностью.
Впрочем, может и не стать. Никаких гарантий, товарищ Максим дело говорил. Никаких чертовых гарантий.
Попрощавшись с Мариной, я безотлагательно начинаю маяться дурью. Надо бы позвонить счастливому обладателю двух мешков моих колготок и прочего барахла. Подъехать, куда скажет, забрать. Казалось бы, чего проще? А я сижу, молчу, мучаюсь. Это ведь нужно спросить разрешения позвонить. За телефон все же не я плачу, следовательно… Ох! Потом снова просить: «Давай заедем туда-то». И ведь понятно, что отказа мне не будет. Но от этого я только стесняюсь еще больше. Слова вымолвить не могу.
Это потому что дура-дура-дура.
Дурища великовозрастная.
Рыжий, кажется, все понимает. Видит меня, как на ладони. Косится с уважительным любопытством, как на музейный экспонат. Наконец, притормозив у светофора, говорит:
— Ты звони, если нужно. И лучше прямо сейчас. А то потом окажется, что мы не в ту сторону едем. А на Проспекте Мира развернуться не так уж много вариантов.
— Спасибо, — бормочу, уставившись в окно.
Беру трубку, набираю номер, кнопки пищат под моими пальцами, словно бы щекотно умной машинке. Хранителя моего барахла зовут Дмитрий Абусаидович. Покруче, чем «Алексей Хуанович», пожалуй. Может быть, Леша подбирает приближенных именно по такому принципу? Чтобы над шефом даже за глаза не смеялись? Вполне ведь возможно… Хоть бы не запнуться, что ли, когда говорить буду. Люди с диковинными отчествами очень болезненно реагируют, если кто запнется. Натерпелись уже от братьев по разуму…
Но нет, бог миловал, выговорила с первой же попытки. Очень мило пощебетали с Абусаидычем; он мне прежде, чем адрес назвать, два анекдота рассказать успел. По чужому-то телефону.
Едва распрощалась.
— Прости, — говорю, — что долго трепалась. — Такой дядька общительный попался… А ехать мне надо на улицу Алабяна. Это, как я понимаю, очень далеко.
— Все, что в черте города, не очень далеко, — беспечно отмахивается рыжий. — В самый раз. Бешеной собаке семь верст не крюк… И знаешь что? Прекрати, пожалуйста, а?
— Что прекратить? — пугаюсь.
— Бытовой ужас, — смеется. — Ну что ты, в самом деле? Сколько можно меня стесняться?
— Ну, слушай, — говорю, — неужели непонятно? Я не привыкла сидеть на чужой шее. А на твоей второй день сижу. Ем твою еду, сплю на твоей тахте, разговариваю по твоему телефону, а теперь еще и по делам тебя на другой конец города гоняю. Конечно, мне неловко…
— О! — восклицает он с неожиданным энтузиазмом. — О! Эта ужасная женщина загоняла меня по делам, съела мою еду и выспала всю мою тахту, до последней пружинки! Что я теперь буду делать? О-о-о!
Я невольно улыбаюсь, а этот злодей ржет в голос, довольный собственным выступлением.
— Мы с тобой, — отсмеявшись, говорит он, и голос его звучит на удивление строго, — не для того встретились, чтобы подсчитывать, кто кому сколько теперь должен. У нас с тобой, Варвара, одна забота: рыть окопы вечности на поле боя человека со смертью.
У нас с тобой, Варвара, одна забота: рыть окопы вечности на поле боя человека со смертью. Наше дело солдатское: из одного котелка хлебать, все, что туда навалено. А уж чей котелок, это в боевых условиях никого парить не должно.
Молчу, потрясенная его пафосом. Что тут скажешь?
— К тому же… — задумчиво мычит он, сворачивая на Сущевский вал.
Я жду продолжения пламенной тирады, но рыжий снова меня огорошил.
— Ты меня вчера чаем напоила, — мечтательно говорит он. — Жасминовым, в «Летчике». Помнишь?
— Вовек не забуду, — улыбаюсь невольно. — Такое разорение. Шестьдесят рублей за порцию. Убиться веником.