В конце концов, я и нашел. Именно то, что требуется. Отличный мальчик, лет двадцати, не больше. Впечатлительный, нервный (с годами, надо думать, пройдет), зато умненький (а это качество, надеюсь, все же при нем останется). Кажется, очень влюбчивый — вот, собственно, и причина его сиюминутного отчаяния. И, самое главное, везучий, хоть на штурм Лас-Вегаса его отправляй. Невооруженным глазом видно, что быть таким мальчиком — отменное удовольствие, сам бы не отказался, честно говоря. Но сегодня с радостью уступлю его своей подопечной. Ей нужнее, а я свое как-нибудь наверстаю.
Показываю мальчика Варе. Она хмурится, но кивает.
— Н-н-ну… — мычит, — славный, да… Маленький совсем, но славный. Ладно, давай попробую еще раз. Может быть действительно…
Вот и хорошо.
Может быть действительно…
Вот и хорошо.
Черчу на ее ладошке затейливый символ — единственный известный мне магический знак; иных, впрочем, и не требуется. Как он действует, из какой традиции пришел, почему чертить его нужно средним пальцем левой руки на правой ладони — всего этого я не знаю. И, кажется, вообще никто. Но факт остается фактом: символ работает; насколько я понимаю, именно его сила помогает нам освободиться от власти времени, вырваться из потока. Не вынырнуть на поверхность, скорее уж, лечь на дно, затаиться в глубоководной пещере, не то перевести дух, не то, напротив, задержать дыхание, а потом снова присоединиться к общему траурному шествию и убедиться: никто ничего не заметил. Даже само время, кажется, не в курсе, что одному из пленников удалось совершить побег, а потом тихонечко вернуться в темницу. Течет себе и течет, как прежде, словно не было никакой прорехи, и вообще ничего не было.
Но ведь было.
Только это и важно. Только это.
Последний штрих. Теперь мой волшебный рисунок завершен. На старт, внимание, приготовились.
Еще несколько секунд лицо Вари остается напряженным, потом мышцы внезапно расслабляются. На губах — улыбка, похлеще, чем у Моны-Лизы. Все. Вари здесь больше нет.
Но пока я держу ее за руку, я, некоторым образом, остаюсь в курсе дел. Не наблюдаю, конечно, не живу рядом с нею день за днем, просто, в общих чертах, понимаю, что происходит. На примитивном уровне: «сладко-горько», «выносимо-невыносимо», «приятно-больно», «жить-умирать» — не более того.
Так вот: не просто «выносимо», но и сладко, и приятно. И чертовски увлекательно. Ай да я! Угадал. Молодец.
Сажусь, пять.
Не тороплюсь, даю Варе возможность прожить пару десятков чужих лет. Пусть взрослеет вместе с этим мальчиком, пусть насладится чужой зрелостью, обнимет всех его женщин и понянчится с его детьми, а вот стареть мы ей пока не позволим. Рано еще. Потом, когда придет опыт, будет сама решать, хочется ей этого, или нет. Удовольствие-то на любителя, к числу коих я, честно говоря, не принадлежу, до сих пор. Хотя Михаэль, помнится, говорил, что возможность прожить чужую старость сулит накху -гурману какие-то удивительные, утонченные наслаждения.
Может быть. Просто я у нас не гурман, увы.
В общем, довольно пока. Пора домой, нагулялась.
Снова черчу на Вариной ладошке волшебный знак, на сей раз — в обратном направлении. Начинаю с последней черты, завершаю первым штрихом. Так мы закрываем врата, зовем домой зигравшегося в чужие игрушки странника. Хватит, набегалась, наплакалась, насмеялась. Теперь можно немножко пожить собственной жизнью, для разнообразия. Десять минут, или пару часов, а то и вовсе сутки. Там поглядим.
На сей раз узнать меня ей нелегко. Глядит изумленно, хмурится. Пытается понять, что происходит, припомнить: где мы встречались?
— Аркан «Дьявол», — говорю. — Он же «Иерофант», он же «Отшельник». Погубитель «Шипе-Тотека», как оказалось. Я тебе этой ночью колыбельную пел, помнишь? Про зеленую карету…
Содрогается, кивает. Отводит глаза, а потом и вовсе кладет голову на руки.
— И сказку рассказывал, — говорит, наконец. — Про маленького динозавра, который не хотел вымирать. Я — девочка, да? И звать меня Варвара, а вовсе никакой не Вадим… Господи, трудно как все… Как же, господи, трудно! Двадцать с лишним лет псу под хвост. И Машка моя псу под хвост, такая распрекрасная.
И Борька, значит, под хвост все тому же псу, и кино наше. Мы же с Алимом мультфильм хотели снимать по Андерсену, с использованием новой обонятельной палитры; чтобы Русалочка пахла весенним морским ветром, ведьма — подгнивающими водорослями, а принц — просто п о том, как все очень взрослые и регулярно пьющие мужчины, едва уловимо, но явственно. Такая находка: с виду прекрасный, юный мальчик, а запах все рассказывает о его безрадостном будущем без Русалочки — для тех, кто понимает, конечно, для чутких и сообразительных… Это моя была идея, Алим от восторга прыгал. И ведь деньги уже нашли, грант получили, аппаратуру арендовали… И тут вдруг выясняется, что грант не мой, и кино тоже не мое, и Алим чей-то чужой друг. Машка — и та чужая. И — я правильно понимаю? — вообще еще не родилась.
— Тебе виднее. Кто такая эта Машка? Жена?
— Дочка, — поднимает голову, улыбается, и я вижу, что глаза у нее на мокром месте. — Четыре годика исполнилось. Такая умнющая девка! Доченька моя.