Знать это радостно и совсем не страшно — ну, почти совсем.
Знать это радостно и совсем не страшно — ну, почти совсем. А вот ехать с рыжим искусителем за город — страшно. И не потому что пожар-потоп, и что там еще полагается нам, злым колдунам за бытовое блядство, — неприятности почему-то страшат меня меньше всего. Пропадать, так с музыкой, пусть гремят взрывы и выстрелы, пусть рушатся потолочные балки, пока мы… Ох, нет. Не думать бы об этом сейчас, потому что я пока не готова спрашивать себя: «А что потом?» Не хочу вот так сразу — в пропасть, с головой. Хочу помучиться. Уж больно сладкая мука получается из перемолотой меня. Ударение, понятно, ставим по вкусу.
Между тем, мы, кажется, уже приехали на Белорусскую. Ну да, ну да, сюда нам и надо. В «Москву-Берлин»… А славно, кстати, было тому дядьке в поезде. Хорошо так отъезжал в свою персональную неизвестность… И я ведь знаю немножко, как это бывает, когда старая жизнь уже закончилась, с новой еще непонятно, как повернется, и пока едешь в поезде, прилипнув носом к стеклянной границе между светом и заоконной тьмой, наступает великое безвременье, прекрасная пора, когда не происходит ничего, кроме движения, которое, впрочем, происходит само собой, без твоих персональных усилий. Вот только первым классом мне до сих пор ездить не доводилось. А хорошо бы вот так — одной в купе, а еще лучше — вдвоем; хотя если вдвоем, то уже непонятно, зачем нужен поезд, и зачем нужно все остальное, и вообще…
— Я больше не влюблена в тебя.
Это — нет, не я говорю. Еще чего не хватало. Само выговаривается зачем-то. Будь моя воля, я бы звука не издала.
Но воля, надо понимать, не моя. Или вовсе ее нет, воли этой.
— Все гораздо хуже, — продолжает вещать моя внутренняя идиотка. Ведет репортаж, так сказать, с места событий, из центра циклона, тоже мне, вечерняя звезда прямого эфира. — Кажется, я тебя просто люблю, — объявляет она.
Я содрогаюсь от такой немыслимой пошлятины и уже самостоятельно подвожу итог:
— Это ужасно.
— Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался, — вздыхает несчастная жертва моего коровьего бешенства. — А так, — утешает он меня, — дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.
Карлсон? Он сказал: «Карлсон»?! Ну, слава богу. Кажется, понимает, что это не я говорила. Как я ему благодарна за эту, в сущности, неуклюжую и бестактную шутку, описать невозможно.
— Варенья? Ну, лишь бы не внутривенно, — улыбаюсь.
Он изумленно на меня таращится. Миг спустя мы уже хохочем, обнявшись от полноты чувств. Хорошо бы ржать вот так всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, замерзнуть бы, к черту, в этом несчастном автомобиле, под утро, все еще хохоча и, самое главное, не размыкая рук. В том смертном сне, не сомневаюсь, нам приснились бы прекрасные и удивительные сны.
Но все это глупости, конечно. Ничего не выйдет. Несколько минут кряду — и то трудно смеяться. Не так уж вынослив человек, увы.
А успокоившись, мы тут же начинаем дрожать от холода. Быстро-быстро выскакиваем из машины и наперегонки бежим к тускло-золотым окнам кафе. Я, разумеется, побеждаю в этом забеге: уж больно тонкая у меня куртка. Тут поневоле спринтером станешь.
Ослепительно красивая белокурая девушка дежурит у входа, сторожит свет и тепло. Предложила нам три свободных столика, на выбор; мы, не сговариваясь, выбрали самый дальний, в темном, почти неосвещенном углу.
Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы.
Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы. К тому же, здесь только что закончил играть какой-то популярный среди посетителей московских клубов ди-джей. Имя его не говорит мне ровным счетом ничего, да и немудрено: в клубной музыке я не разбираюсь. А ведь когда-то бегала по всем рок-концертам, полу- и четверть-подпольным, не особо интересуясь составом выступающих, лишь бы на живой концерт попасть. Но здесь, в Москве, перестала почему-то интересоваться той музыкой, которая звучит за пределами моего плеера. Совсем Золушкой девяностые прокуковала; вот закончатся скоро, все вокруг станут, небось, вспоминать их как прекрасную-страшную сказку, а мне и квакнуть будет нечего. Не жила потому что. Работала, крутилась как-то, книжки читала-переводила, карты рисовала, сочиняла для себя сны, которые все равно никому не расскажешь — не потому что тайна, а просто слов таких нет в известных мне человеческих языках. Ну вот и досочинялась.
И романов у меня, к слову сказать, не было давно. Ох, давно! Может быть, в этом все дело? Засиделась в своем вигваме из слоновой кости, вот и уцепилась за первую попавшуюся возможность поиграть в знакомую, но немного подзабытую игру? А вовсе не…
Спасительная, черт побери, концепция.
— Ты прости, — говорю. — И не обращай внимания. Сама не знаю, что на меня нашло в машине. Этот твой, с позволения сказать, подарок совсем мне крышу снес. У них там любови какие-то роковые, все больше неземные и нечеловеческие. И трудно понять, где заканчиваюсь я, и начинаются все остальные. Мне и прежде нелегко было в этом вопросе разобраться, а теперь и вовсе…