Пауза. Обвинительница моя сползла, наконец, с подоконника, но к дубленке не метнулась, а уселась на пол, в самый центр пестрой кучи подушек. Вот и молодец. Давно бы так. Удобнее ведь — на подушках-то. И мне спокойнее.
Руки ее тут же зажили вне хозяйской воли: упали на колени, затеребили юбку, потом десница взмыла к волосам: крутить завитки, а шуйца забегала проворно по циновке. Да, до драки у нас, пожалуй, не дойдет. Ярость ее угасает. Немудрено: сама себя словами убаюкала. Тараторит ведь без умолку. А что сказать хотела, я так и не понял пока. Хорошо, если сама знает.
— Хуже другое, — говорит она. — Например, появляется человек, вроде тебя, и вдруг выясняется, что чудеса ждут нас на каждом углу, следовательно, небеса кишат божествами, а леса и подвалы — демонами; бездна с утра до ночи вглядывается в нас, вечность уже трепещет на кончиках пальцев. Наш брат, доморощенный стихийный мистик, ясен пень, развешивает уши и готов идти за долгожданным пророком куда угодно, лишь бы позвали… Но по дороге, на первом же привале, вдруг выясняется, что посланец Страны Чудес — обычный мудак и сволочь, каких и без него вокруг полно. И становится ясно, что такое дерьмо не может быть частью чудесного мира. А значит, никакого чудесного мира нет вообще. Все обман, надувательство, фокусы, в лучшем случае, гипноз какой-нибудь поганый… А даже если и есть чудесный мир, тогда еще хуже. Выходит, там — такая же гадость, как все прочее. И лучше бы вовсе не было ничего!
Ба, да у нее глаза на мокром месте. Хорошенькое дело.
— Интересная постановка вопроса, — говорю. — Ладно, положим. Я — дерьмо, мудак и сволочь. Очень может быть. Тебе, вероятно, виднее, а мне даже любопытно побыть в таком статусе. Единственное, что мне хотелось бы понять: каким образом ты пришла к такому заключению? Вчера вечером все, вроде, было в порядке.
Что изменилось?
В морду мне летит тетрадка в коричневом переплете. Уворачиваюсь, выставляю руки. Орудие бытовой агрессии падает на пол. Поднимаю, листаю. Мелькают фразы: «позиционироваться в качестве прекрасного принца» , «порвать трусы на алые паруса» , — и прочая ахинея в таком роде.
Чушь собачья. Ничего не понимаю. Стиль не мой, и почерк не мой, это точно. Да и не пишу я руками, сколько лет уже. Не царское это дело. Грех, чай, в эпоху высоких технологий чернила изводить.
— Ну и что это? — спрашиваю.
— Да-да, конечно, — Варвара аж дрожит от злости. — Сейчас ты будешь доказывать, что это не твоя тетрадь. Даже интересно поглядеть, как ты будешь стараться…
— Стараться я вовсе не буду. С какой бы мне стати стараться?.. А вот образец почерка могу тебе предоставить, если хочешь.
Достаю из кармана ручку, выдергиваю из сигаретной пачки клочок оберточной бумаги. Воспользовавшись загадочной тетрадкой, как столешницей, пишу: «Ничего не понимаю», — сперва правой рукой, потом левой. Варя, кажется, не заметила пока, что я двурук, но лучше уж перестраховаться. Чтобы потом, неделю спустя, скажем, снова не поднялся вопрос об авторстве таинственного документа.
Отдаю ей свои ужасающие автографы, один другого неразборчивей.
— А в тетрадке твоей, — говорю, — скорее всего, женщина писала. Хотя я, конечно, не специалист по почеркам. И вообще эта ваша графология — вредная лженаука. Тексты набивать надо, а не руками писать.
Варя недоверчиво изучает мои каракули. Я понимаю: ей очень трудно примириться с мыслью, что загадочная тетрадь не имеет ко мне никакого отношения. Потом она, возможно, поверит и даже обрадуется, что я вовсе не такой злодей, как она придумала. Ей, в общем, выгодно, чтобы я оказался хорошим. В мире, где я хороший, Варе жить приятно и интересно, в этом мы с нею уже не раз убеждались. Но прямо сейчас ей очень трудно будет признать себя истеричной идиоткой и попросить прощения. Лучше уж и дальше сверлить меня презрительным взором, отметать все оправдания, не верить алиби.
Я ее понимаю, сам когда-то такой был. Потому и молчу. Пусть себе медитирует над образцами почерка. Я могу ждать: сутки, неделю, да хоть год. Мне не к спеху. Это ведь не моя Вселенная рухнула, когда Варя исследовала тетрадку. А значит, не мое это собачье дело — облегчать ее душевные муки. Свой небесный свод каждый чинит в одиночку. Тут захочешь — не поможешь, а я пока не уверен, что хочу ей помогать. Потому что — грешен, сержусь. Почти всерьез.
Но что же там написано, в этой тетрадке? Что такого можно написать, чтобы обычные буквы привели человека в неистовство? Вообразить не могу. Обрывки строк про трусы, паруса и принцев ситуацию не проясняют. Скорее уж наоборот.
— Почитать-то можно? — спрашиваю. — Интересно ведь.
— Нет, подожди, — она накрывает тетрадку рукой. — Нет. Так не пойдет. Если это твоя тетрадь, ты все знаешь, не фиг ломать комедию. А если чужая… Тогда тем более не надо ее тебе читать. Там дрянь всякая написана. Глупая, дурацкая дрянь. Про меня, и не про меня. И не только вранье. Или вообще сплошь правда, не знаю. Но все равно дрянь.
— Правда, — говорю, — дрянью не бывает. Правда — это просто правда.
— Может быть, — машинально соглашается Варя. Закрывает лицо руками, сидит неподвижно минуты две. Потом просит, глухо, не отнимая ладоней от губ: — Ты вот что.
Ты меня извини, наверное. Я, наверное, действительно зря так. Лучше пусть я буду дура, чем ты — дерьмо. Первое стыдно и неприятно, но второе — настоящая катастрофа. Давай так: я покурю и успокоюсь. А ты нам сваришь кофе. Я бы и сама сварила, но в таком настроении у меня яд получится, наконечники стрел мазать можно… А потом я тебе покажу тетрадку. И еще раз извинюсь, когда окончательно пойму, что она не твоя. И потом мы вместе подумаем, что это за дрянь, откуда она взялась, и вообще…
— Умничка, — говорю. — Ты меня пристыдила. Я-то думал, ты неделю еще будешь меня сволочью обзывать, лишь бы не извиняться.