… то совершенно непонятно, зачем был нужен весь этот смертоубийственный фейерверк. Никакой иной пользы я в нем не нахожу.
Поэтому я отказываюсь от фантастического предложения. О намеченном чаепитии молчу, ссылаюсь исключительно на дела. Марина, впрочем, знает, как много значит для меня этот перевод. Я ей все уши прожужжала, отрывки зачитывала вслух. Так что она и не уговаривает особо. Все понимает, ага.
Ох, хорошо, что не все !..
Еще один непростой вопрос: как меня найти? Я, конечно, говорю, что поселюсь у Наташки (и сама в это более-менее верю). Они с Мариной знакомы; кажется, даже понравились друг дружке. Но диктовать Наташин телефон я почему-то не захотела. Соврала зачем-то: дескать, нет там никакого телефона. Есть пейджер; номера не помню. Как со мной связаться? Хороший вопрос… Ну вот, например, по этому же телефону.
Есть пейджер; номера не помню. Как со мной связаться? Хороший вопрос… Ну вот, например, по этому же телефону. Товарищ по несчастью побудет нашим связным, все мне передаст, если уж так получилось.
Украдкой кошусь на своего спутника: как ему такой поворот? Кажется, доволен. Я бы даже сказала, ликует. Могу его понять. Я и сама практически ликую, хотя куртку и книжки все же жалко до слез. О, да, кстати о слезах.
— Маринушка, — прошу, — скажи Леше, или кто там будет разбираться с кафе, пусть мои книжки и одежку заберут, если не сгорело. Им — мусор, а мне — ценное имущество.
— Там двери железные, — утешает меня Марина. — И в твоей комнате, и в кладовой. Не сгорело ничего, думаю… Конечно, я Леше скажу. Все будет хорошо. Он же знает, что ты — мой второй ребенок…
«Второй ребенок». Надо же. Никогда не думала, что она ко мне так относится. Нет, ну понятно, сейчас у нас бурные эмоции, общее горе, общая радость: все-таки уцелели обе, почти чудом. Рвани оно на полчаса раньше и… Ох, нет.
Но мы живы, здоровы, и Маринушка называет меня своим «вторым ребенком». А мне приятно, черт побери! И плевать, что все это просто эмоции..
— Как его хоть зовут-то, твоего «связного»? — вдруг спрашивает Марина.
Вот это да. А я и не знаю.
Смешно. Кому сказать, не поверит.
Прикрываю трубку рукой, спрашиваю его шепотом. Молчит, думает. Вспоминает, что ли? Или сочиняет наспех?
Какая, впрочем, разница. Нет, пожалуй, информации менее важной, чем имя человеческое. Цвет волос, и тот может больше рассказать о своем обладателе.
Наконец, рыжий принимает решение. Говорит, что его зовут Максим. Будем считать, так оно и есть. Не паспорт же у него требовать, в самом деле…
Получив это сокровенное знание, Марина спешно прощается. Говорит, ей надо собираться. Там, на этой трехэтажной даче даже посуды пока нет. Сауна есть, а, скажем, чайника, или хоть кружки какой-нибудь нет. Об одеялах, да подушках и говорить нечего. Эх, ничего-то они в жизни не понимают, эти «новые русские». Даже те из них, которые, теоретически говоря, древние индейские…
— Мы, кстати, уже почти приехали, — объявляет Максим, принимая из моих рук почти раскаленную трубку.
Вид у него при этом вполне виноватый. Словно бы признает за собой некий злодейский умысел. Дескать, мог бы подальше поселиться — вот, к примеру, как некоторые буржуи, в сотне километров от Москвы, чтобы поездка наша длилась и длилась, не завершалась никогда.
Как будто прочитав мои мысли, объясняет:
— Не люблю, когда что-то заканчивается. Даже домой приезжать не люблю. То есть, дома-то хорошо, но вот говорить себе: «приехали», останавливаться, выходить из машины — ох, это не по мне!.. Не понимаешь, да?
Честно говоря, действительно не понимаю. Но молчу, слушаю. Не перебиваю.
— Для меня, — говорит, — всякая завершенная история — история о смерти, рассказанная смертным повествователем смертному слушателю. Мой внутренний ребенок очень этого дела боится, но верит, что бывают иные какие-то варианты, и вечно нудит: «А что было дальше?» — в надежде, что «дальше» было хоть что-то, кроме тишины…
Теперь, кажется, понимаю. Но его несет.
— В момент завершения всякого дела, даже такого пустякового, как поездка домой, я остро чувствую собственную смертность.
Строго говоря, я встречаюсь со своей смертью всякий раз, когда паркуюсь у подъезда. Зато незавершенность представляется моему воображению чуть ли не пилюлей бессмертия из кладовых Лунного Зайца. В моей идеальной истории путник выходит из пункта А, но в пункте Б его ждут напрасно: этому счастливчику суждено увязнуть в какой-то собственной, персональной бесконечности; понравится ему это, или нет — другой вопрос. А вот мне — скорее да, чем нет.
— А ты пробовал? — спрашиваю.
— Что? — вздрагивает.
Ну вот, проснулся. Вспомнил, наконец, обо мне. Надеюсь, хоть знакомиться по новой не придется?
— Ты так говоришь, словно уже пробовал застрять в этой самой бесконечности, — поясняю.
Ухмыляется.
— Есть такое дело. Пробовал. И не раз. Но это отдельная история, специально для твоих ушей. Очень, очень длинная.
— Я так понимаю, у тебя коротких историй вообще нет. Парочка просто длинных, а все остальные — бесконечные. Если я тебя правильно поняла.
— Ты, — говорит, — удивительно правильно меня поняла. Так правильно, что слов нет. Единственный нюанс: все мои истории бесконечные, даже те которые кажутся просто длинными. Просто я изобрел отличный способ их рассказывать. Нужно начать с начала, пропустить середину и наскоро придумать какой-нибудь хороший конец.