И ведь не скажешь прямо: «Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь». Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих — как на ладони.
Поэтому я просто говорю: «Спасибо». Добавляю смиренно: «Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла». Объясняю тактично: «На самом деле, мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух — мой автор. Он пишет, как я говорю, даже — как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает».
В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась.
Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела — и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь». Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь — ничего, кроме сочувствия, так-то. «Бедная, — думаю, — как же ей, наверное, нелепо наедине с собой».
Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал «Знание — сила», или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере, силу быть великодушной — вот как все лихо закручено.
Зато у Маринушки дома я, наконец, отдохнула душой. «Ты для меня, как второй ребенок» — эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила, под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.
И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно-теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью, весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я-то понимаю: на самом деле, всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда-правда, уж теперь-то мне есть, с чем сравнивать…
Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела «Шипе-Тотека» пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться… В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. «Скоро все будет, как прежде», — обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что «как прежде» ничего уже не будет.
Тем более что ее-то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать — это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше — что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В «Шипе-Тотеке» всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало…
— Ты где живешь-то сейчас? — спрашивает, наконец, Марина. — Все еще у Натальи?
Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.
Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.
— Слушай, — говорит, — если так… Выходит, оно того стоило? В смысле, Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?
— Обойдутся, — смеюсь. — Вот еще — «спасибо» говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути… Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду — так, чтобы с продолжением.
— А я — раз пять, — гордо сообщает Маринушка.
— А я — раз пять, — гордо сообщает Маринушка. — Или нет?.. Погоди-ка, дай сообразить…
Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:
— Нет, все-таки четыре раза. Пятый раз — в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня — дитя общепита, в каком-то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское, на воде, представляешь? Что бы я не приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил… Погадаешь мне, кстати? А то ведь по-прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит…
Ну, чему-то, надо думать, все-таки учит. Вон, на Большого Босса выучился как-то… Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать — дело хорошее, это я всегда с радостью.
Мешаю карты; одна падает мне на колени. На неловкость не спишешь: руки мои к этой колоде привыкли, просто так, случайно, карты из нее давно уж не валятся. Поэтому гляжу внимательно. Двадцатый Аркан, Страшный Суд. Странно как. Не «плохо», не тревожно даже, и опасности никакой, вроде бы, не сулит. Именно вот — странно. К чему бы это, ума не приложу…