Пока я хлопаю ресницами и прихожу в себя от столь стремительного развития событий, рыжий успевает выскочить на улицу и скрыться из поля моего зрения. Оглядевшись, обнаруживаю его сзади. Жестикулируя, щупает пострадавшую автомобильную задницу. Укоризненно говорит что-то пожилому джентльмену в кроличьем треухе, владельцу белой «шестерки», вероломно напавшей на нас с тыла. Джентльмен огорчен до крайности и до крайности же растерян.
То же самое можно сказать и обо мне.
Я, кажется, все поняла. И почти нет надежды, что поняла неправильно.
Несколько минут спустя мой несбывшийся возлюбленный возвращается. Поворачивает ключ в замке зажигания, одновременно прикуривает сигарету.
— В общем, — говорит, наконец, — отделались малой кровью. Дядька-то себе передок солидно помял, и еще фару грохнул, в качестве бонуса. А у меня — ну, бампер погнулся. Почти незаметно. Я с этого олуха даже денег брать не стал. Да и, по справедливости, нет на нем никакой вины. Бедняге можно только посочувствовать. Несладко быть орудием моей судьбы.
— Если ты меня еще раз поцелуешь, в нас опять кто-нибудь врежется? — спрашиваю.
Ибо следует поставить точку над единственной буквой «i», которая меня сейчас интересует. Сколь бы отвратительно жирной ни казалась мне пресловутая точка, каких бы мерзких очертаний не принимала она под моим микроскопом, все равно, рано или поздно, надо будет ее ставить. Так лучше уж прямо сейчас.
— Не обязательно именно врежется. Но что-нибудь веселое и интересное непременно произойдет. Хочешь еще раз проверить?
Пожимаю плечами. Я-то, ясное дело, хочу. Но машинку жалко. Да и наши бренные тушки надо бы поберечь до лучших времен. Они нам еще, пожалуй, пригодятся.
— Я не думаю, что так всегда будет, — оптимистически заявляет рыжий. — Только пока я тебя учу. С другой стороны, совершенно непонятно, как все сложится потом. Ну, поживем — увидим. В общем, интересно даже… Я же говорю: для меня все это тоже впервые. Прежде меня учили и опекали, а вот теперь — я сам. И ведь нет, чтобы на какого-нибудь невнятного хмыря напороться… Вот Михаэлю твоему распрекрасному со мною повезло. А мне с тобой — не слишком.
— В каком смысле? — спрашиваю.
Не потому что действительно не понимаю, а просто, чтобы не зареветь. Ибо к тому явно идет.
— Михаэлю было на меня наплевать, — объясняет. — Сделал дело, научил меня уму-разуму и отпустил, как птичку, купленную на рынке по случаю хорошего настроения. Как я тут летаю, и летаю ли вообще, ему фиолетово. Так и надо бы друг к другу относиться — ежели по уму. А я сейчас вот сижу, прикидываю: а если, к примеру, во дворе еще раз тебя поцеловать? Дерево упадет? Гараж чей-нибудь взорвется? А если дома? Подумать страшно, что может случиться с человеком дома… Правда, знаешь, есть у меня одна идея.
А я сейчас вот сижу, прикидываю: а если, к примеру, во дворе еще раз тебя поцеловать? Дерево упадет? Гараж чей-нибудь взорвется? А если дома? Подумать страшно, что может случиться с человеком дома… Правда, знаешь, есть у меня одна идея.
— Какая?
Я, кажется, смеюсь сквозь слезы. Только смеха моего не слышно, а слез не видно. Оно и хорошо. Достаточно, что я сама знаю: смеюсь сквозь слезы и, наверное, так теперь будет всегда.
— Можно, — шепчет он с видом заговорщика, — снять номер в гостинице. Выбрать такую, чтобы совсем не жалко было. Чтобы не памятник архитектуры, и народу чтобы поменьше. Поселиться на первом этаже, чтобы в случае пожара сбежать легко было. Отключить электричество, спрятать спички, запереться на все мыслимые и немыслимые замки, надеть каски, на случай внезапного обрушения потолка, и тогда… Тогда, думаю, можно попробовать снова. Во всяком случае, дольше пяти секунд продержимся. Уже что-то.
А вот теперь я действительно смеюсь сквозь слезы. Звук и жижа овеществились. Реветь в таких обстоятельствах стыдно, зато смеяться — почти героизм, так что в сумме, надо понимать, выходим по нулям.
Ну, хоть так.
— Сначала, — говорю, наконец, — закончу перевод. Не хочу Наташку подводить. И уж совсем будет плохо, если такая хорошая книжка по моей вине не выйдет в срок — а вдруг потом издатели и вовсе передумают? Ну, или срок по правам закончится, не знаю, на сколько лет они договаривались… В общем, давай так: сперва я закончу работу, а потом можно повторить эксперимент. Я, кажется, совсем не боюсь. Хотя надо бы, наверное.
— Не обязательно, — утешает меня рыжий. — Я, честно говоря, тоже не боюсь почему-то. Но перевод — да, доделай, пожалуй. И дай мне почитать, что же там Михаэль понаписал такого замечательного? А потом — гори оно все огнем. Подумаешь — судьба… Обхитрим как-нибудь. Или измором возьмем. Не люблю я, когда меня дрессируют. Ох, не люблю…
— А сам — меня…
— Я тебя не дрессирую. Я тебя обучаю. Это разные вещи, Варенька, — на сей раз голос его звучит строго, как у классного наставника. — Учить и дрессировать — это очень разные вещи. В первом случае человеку показывают разные новые фокусы, дают понять, в чем их прелесть, и помогают овладеть техникой. А во втором — просто по ушам бьют за всякую оплошность, или сахар в пасть суют за примерное поведение, ничего толком не объясняя. Честно говоря, моя судьба не первый год со мною знакома. Могла бы уже уяснить, каким языком следует разговаривать.