Я так и не поняла, что он, собственно, так ненавидит: свою участь, прочее человечество, или органическую жизнь в целом, как явление. Не стала углубляться. Решила, что нужно мчать к начальству с докладом. Благо «начальство» — вот оно. Сидит, чай остывший допивает, на чайник глядит с ласковым отвращением — непередаваемое выражение лица, к слову сказать. Перенять, что ли?..
Снова пихаю его в бок. Зачем отказывать себе в столь невинном удовольствии?
— Дядечка, — говорю. — Вон в том углу. Лысый, в очках. Очень несчастный и злой на весь мир. Правильно?
Могла бы и не спрашивать. У рыжего все на лице написано. Чувствую себя, как овчарка, которой сказали: «Хорошая собака». Неведомая мне доселе разновидность счастья.
Кошмар, да.
— Очень хорошо, — улыбается. — На этом поиски можно завершить. Приступим к делу.
— Ой, мамочки!
Это у меня от избытка чувств вырвалось.
Совсем тихонько, но все-таки вслух.
Он, конечно, услышал. Заулыбался еще шире. Подмигнул даже — ну, или это у него нервный тик такой своевременный случился. Мне приятно думать, что именно подмигнул.
— Давай лапу, — говорит. — Будем сейчас изображать нежную парочку, если ты не против.
Изображать, значит. Эх.
Впрочем, лиха беда начало. Кладу руку на стол, ладонью вниз. Он ее аккуратно переворачивает (еще раз «ой, мамочки», — только теперь уж про себя, вслух — ни звука, хоть режьте). Чертит указательным пальцем на моей ладони какую-то злодейскую загогулину. Мне щекотно и почему-то горячо. Не то от загогулины колдовской в жар бросило, не то просто от смущения, поди разбери.
— А теперь просто смотри на этого лысого. Никаких усилий не прикладывай, концентрация тебе больше не нужна. Все само собой случится.
Голос его звучит спокойно и так обыденно, словно мы диафильмы смотреть собрались. А меня охватывает настоящая паника. Могла бы — сбежала бы сейчас отсюда, все равно куда, хоть на край света, хоть в самую его середочку, да вот ноги как ватные. До уборной, и то не доберусь, хотя, кажется, надо бы… Или это мне от страха кажется?
Рыжий, конечно, все понимает.
— Страшно? — спрашивает. — Ничего, нормальному человеку и должно быть страшно, когда начинаются настоящие чудеса. Это только потом, когда привыкнешь, во вкус войдешь, на смену страху придет радость. Нужно просто как-то дотерпеть до этого момента. А я тебе помогу.
Как ни удивительно, эта галиматья меня почти успокоила. Ну и еще его рука на моей ладони. Делаю вдох, потом — выдох. Поднимаю глаза и принимаюсь разглядывать несчастного лысого очкарика.
Ничего особенного не происходит — секунд пять, наверное. Зато потом…
Зато.
Потом.
С отвращением гляжу на парочку юных идиотов за столом напротив. Лапки сцепили, зайчики какие нежные… Вот пакость. И при этом на меня какого-то хера уставились. Ну, ясно, более романтичного и возбуждающего зрелища, чем моя лысина, не сыскать.
На хуй таких детишек. И прочих пьяных ублюдков.
Впрочем, все равно пора уходить. Давно уже пора. Будем считать, повеселился.
Дорога домой вышла не лучше, чем давешний концерт. В такси всю дорогу хрипел и блеял Шевчук; водила смалил такую мерзость — удивительно, что после первой же затяжки не сдох. И я вместе с ним, за компанию. Подъезд был засцан, как всегда, аж до четвертого этажа. Ну, хоть до моего пятого ни одна пьяная свинья живьем не добралась. Поэтому на лестничной клетке еще смердит — снизу, зато у меня в коридоре уже можно дышать — если, конечно, предположить, что это все еще имеет смысл.
Ладно, проехали.
Надо спать. Завтра дежурство. Буду с утра пораньше приводить в чувство человеческий мусор, шваль негодную, никчемную. Такая у нас работа: алкашей из запоев выводить. Чтобы головка не бо-бо, чтобы сердечко тук-тук, чтобы пиписька прыг-скок. Чтобы вонючая, бессмысленная масса сутки спустя снова встала на ножки и бодро зашагала вперед, в светлое завтра, к новым горизонтам и новым запоям, из которых я их снова, уж будьте спокойны, выведу — ну, не всех поголовно, а тех, кто готов оплатить это удовольствие. Потому что доктор я неплохой, и лекарства у меня ничего себе. По крайней мере, пока никто не жаловался. Напротив, через пару месяцев жены и родители чудесно воскрешенной мрази обычно вызывают меня снова. Говорят: «У нас в прошлый раз был Валентин Евгеньевич, такой хороший доктор».
Говорят: «У нас в прошлый раз был Валентин Евгеньевич, такой хороший доктор». Просят: «Пусть он опять приедет, если можно».
Ну а почему же нельзя? Если рублей пятьсот накинут, я и в выходной приеду. Тем более, делать мне в выходные все равно особо нечего.
Да. Я врач-нарколог. Пациенты вызывают у меня омерзение, но их деньги дают возможность существовать. Совершенно верно. Жизнь моя вполне бессмысленна, но я держусь на плаву. Хук.
Еще вопросы есть?
Жизнь моя продолжалась, и дни по-прежнему были похожи один на другой; опухшие рожи зажиточных пьянчужек мелькали, как утренние газеты — на первый взгляд есть какие-то отличия от вчерашней, но если приглядеться, разница несущественна.
Ну, правда, иногда случались девочки. Только ради этого, собственно, имеет смысл тянуть нелепую лямку. Потому что живешь-живешь, сычом сидишь в своем дупле, на весь белый свет дуешься, и вдруг появляется рядышком совсем другая, райская птичка. По имени, скажем, Оленька. Или, к примеру, Юлечка. Или вот Аннушка. В общем, все равно: надолго они у меня не задерживаются, улетают. Но я и тому рад, я их всех люблю — даже если ножки коротенькие, с толстыми щиколотками, даже если сисечки с дулечку, или попочка не на всякий стул умащивается. Мне наплевать. Не всем же быть моделями. За один только телесный запах, совсем не похожий на звериную мужицкую вонь, можно их любить. Девочек моих. Птичек.