— Не проще! — Покачиваясь, она погрозила ему пальцем. — Не проще, ковбой! Запомни: никаких Нэнси! Меня зовут Мэри-Энн!
— А меня — Керк! И никаких ковбоев.
Он повернулся и зашагал к машине.
Смеркалось тут рано, в девятом часу. Добравшись домой, Каргин пошарил в шкафах, нашел спортивный костюм, переоделся и устроился на крыльце, мурлыкая: «Хмуриться не надо, лада, для меня твой смех награда». Допел до конца, потянулся и приступил к изучению соседнего коттеджа. Небеса, усыпанные звездами, располагали к приятным мечтам, в траве верещали и пели цикады, ветер шелестел листвой, рябил воду в бассейне и пах чем-то приятным — жасмином, или розами, или цветущей акацией. Дом за поляной был почти не виден, как и флаг, полоскавшийся на башенке, но вместо флага трепетала в освещенном окне занавеска — будто призывный сигнал, в единый миг заставивший Каргина позабыть о рыжей. На фоне полупрозрачной кремовой занавески скользила тень. Он разглядел стройную фигурку Кэти у большого овального зеркала; руки девушки ритмично двигались вверх-вниз, волосы струились темным облаком, обнимали плечи, шаловливыми змейками ласкались к груди. Временами ветер приподнимал занавеску, и тогда Каргин мог бросить взгляд в глубину комнаты, на столик у дивана, где горела лампа и что-то поблескивало и сверкало — кажется, хрусталь.
Налюбовавшись, он поднялся, прихватил бутылки с шампанским и коньяком, распугивая цикад пересек лужайку и, очутившись под окном, продекламировал:
— Моряк возвратился с моря, охотник вернулся с холмов [14] … Пустят ли его в дом?
— Пустят, — послышался голос Кэти, и занавеска отдернулась. — Должна заметить, солдат, что ты не торопился.
— Зато я принес шампанское, — сказал Каргин и единым махом перескочил через подоконник.
Он не ошибся: на столике у дивана блестели хрустальные бокалы и небольшие стаканчики, замершие на страже при вазе с фруктами.
Его несомненно ждали и встретили ласковым взглядом и поощрительной улыбкой. В комнате царил полумрак, в овальном зеркале у окна отражались звезды, лампа под голубым абажуром бросала неяркий свет на лицо Кэти. На ней было что-то воздушное, серебристое, неземное — одна из тех вещиц, какими женщины дразнят и тешат мужское воображение. Впрочем, Каргин не приглядывался к ее наряду, интересуясь больше тем, что находилось под тонкой полупрозрачной тканью.
Однако дело — прежде всего, и он, вытащив паспорт, вручил его Кэти. Она раскрыла красную книжицу.
— Тебе тридцать три? А выглядишь моложе!
— Может быть, — согласился Каргин, открывая шампанское. — Впрочем, тридцать три — хороший возраст. Есть уже что вспомнить, и есть еще время, чтобы об этом забыть.
Например, о Киншасе, подумалось ему, о поле, заваленном трупами, и о том, как бойцы Альянса добивали раненых. Еще — о резне в Кигали и Могадишо, о бойнях в Анголе и Боснии, о югославском позоре, чеченской трагедии, афганских снах…
Кэти, не зная-не ведая про эти думы, уютно устроилась рядом с ним на диванчике.
— О чем же ты хочешь забыть, солдат? О неудачной любви? О женщине?
— О женщине? — Каргин усмехнулся. — Хмм, возможно… Такая рыжая, с манерами герлскаут на школьной вечеринке… Много пьет и липнет к незнакомым парням. Не хочет отзываться на имя Нэнси.
Зрачки Кэти внезапно похолодели, будто пара замерзших темных агатовых шариков. Отодвинувшись, девушка с подозрением уставилась на Каргина.
— Где ты ее подцепил, Керк?
— Не подцепил, а встретил. В «Старом Пью».
— Рыжая шлюха… где ей еще ошиваться… — Кэти презрительно поджала губы. — Держись подальше от Мэри-Энн, солдат! Если тебе интересны такие… такие…
Каргин был не прочь разузнать побольше о загадочной Мэри-Энн, но обстановка к тому не располагала. Притянув Кэти к себе, он нежно поцеловал ее в шею.
— Совсем не интересны, и я о ней уже забыл, детка. О всех забыл, кроме тебя.
Личико Кэти смягчилось.
— Льстец! Ну, ладно, что тут поделаешь… все вы льстецы… в определенное время… — Она подняла бокал и с мечтательной улыбкой промолвила: — Раз ты забыл про Мэри-Энн, выпьем за Париж! Ты расскажешь мне о Париже, Керк?
— О Париже? Как-нибудь потом, бэби. Сначала поговорим о тебе и о твоих прекрасных глазках.
Глядя сквозь янтарную жидкость на свет лампы, Каргин с чувством продекламировал:
Карие глаза — песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.
— Киплинг… — зачарованно прошептала Кэти. — Ты знаешь Киплинга, солдат?
— Я его просто обожаю, — сказал Каргин, обняв Кэти за гибкую талию. — Выпьем!
Они выпили.
Жизнь прожить — не поле перейти, но в жизни той были проложены разные тропки для разных целей, в том числе — для покорения женских сердец. Каргин ведал многие из них. Тропки вились прихотливо и были столь же отличны одна от другой, как женские души. Кого-то покоряли нежностью, кого-то — лестью, кого-то — кавалерийской атакой; одни клевали на грубую силу, на мундир в золоченых шнурах, на блеск погон и крепкие мышцы, других приходилось обольщать ласками и поцелуями, цветами и сладкими речами, третьим — пускать пыль в глаза, повествуя о ранах, битвах и подвигах в африканских джунглях.
В общем, годилось все, кроме угроз и прямого обмана.
Кэти, как полагал Каргин, нужно было брать мягким напором и интеллектом. Тоска по Парижу, как и способность краснеть, выдавали натуру романтическую, мечтательную, склонную к лирике и поэзии, но в то же время он подозревал, что лирика с романтикой замешаны на здоровом американском прагматизме, идеалами коего были успех, энергия и сила. Это обещало сделать их отношения не только приятными, но и полезными. Романтика подогревает страсть и хороша в постели, а с женщиной практичной можно потолковать, узнав немало интересного и нового. Скажем, о том, какие эксперты шли на приступ халлорановых владений и чем им это улыбнулось.