— Привет, Матрона, — сказал он. — Давненько не виделись.
— Здравствуй, Нахарар, — ответила баба как баба. — Да, давненько. В последнюю нашу встречу ты выглядел лучше. Колесница главнокомандующего была тебе как-то больше к лицу…
— Всё течёт, всё меняется, — улыбнулся кудесник. Вздохнул и повлёк собеседницу за угол. — Зачем ты пришла? Только не говори, что соскучилась.
На улице вовсю хозяйничало солнце, на крыше «Мерседеса», пригнанного на ремонт, расположился мохнатый серый кот. Угрюмо подняв лобастую башку, он прищурил на посторонних оранжевые глаза. Эти граждане ему активно не нравились.
— Врать не буду, скучала не слишком, — посмотрела на кота баба как баба. — А пришла я за нагубником. Потому что знаю, где находится флейта.
— О Боги! — стал серьёзен кудесник. — Так ты собираешься уйти?
— Так точно, — кивнула баба как баба. — Если хочешь, присоединяйся. Зеркало у меня.
Кот, давивший харю на крыше автомобиля, встал, вывернулся в зевке, сполз по стеклу на багажник и с достоинством удалился.
— Нет, Матрона, мне никак, — отказался кудесник. — У меня женщина без бонуса и сын от неё, а им, сама знаешь, дорога заказана. Сколько осталось, буду вместе с ними. Тем паче, что нагубник я отдал. Совсем недавно.
— Как это отдал? — не поверила баба. — Кому?
— Соседу по квартире, на прощание. — Кудесник улыбнулся. — Это очень хороший фигурант, к тому же с бонусом. Пусть ему повезёт в игре. И… — тут он строго посмотрел на бабу как бабу, — даже не пытайся.
Помни, нагубник — дело добровольное. Как колхоз.
— Ну ясно. Хороший дом, добрая жена, что ещё нужно Нахарару, чтобы встретить старость, — погрустнела баба. — Но это же самоубийство, ты что, не понимаешь?
— Понимаю, — вновь улыбнулся кудесник. — Извини.
Судя по лицу и улыбке, он знал нечто такое, о чём Матроне оставалось только догадываться. Теоретически.
— Да ладно уж, — усмехнулась она. — Ты лучше сам-то…
Закончить мысль ей не дали, из недр бокса раздался зычный рык:
— Ара! Ара-джан! Греби сюда, дорогой! Ара. Иди, надо машин делать!
— Это меня, — оглянулся Нахарар, тяжело вздохнул, посмотрел на бабу как бабу. — Ну, Матрона, удачи, верного пути. Рад был напоследок увидеть тебя. Прощай.
И, не задерживаясь более, исчез за воротами бокса.
— Прощай, князь, — в спину ему шепнула баба. — Что ж, веселись напоследок…
Наливайко. Дежавю
Матвей Иосифович Фраерман прибыл, как всегда, точно по расписанию. И опять же как всегда — в пальто «от кутюр» плюс строгий костюм от Армани и при большом букете роз для Тамары Павловны. А ещё — с армянским коньяком умопомрачительной выдержки, спинкой осетра и килограммом икры, зернистой, чёрной, как антрацит. Чего-чего, а широты размаха у россиянина Фраермана было не отнять. Кстати, невзирая на фамилию, «фраером» по жизни он никогда не был. А был, сколько его Наливайко помнил, горем в еврейской семье. Рано начал курить, не хотел учиться, в драках бил первым и с левой, бегал по девицам и от милиции. А потом и вовсе двинул по скверной дорожке: занялся спекуляцией и фарцовкой. Естественно, сел, попал в хорошие лапы и оказался способным учеником. И тернистая блатная кривая привела его в итоге к воровскому венцу.
Вот такие друзья водились у некоторых аннулированных завлабов.
Фраерман был настоящий вор. То есть не какой-нибудь дешёвый уркаган, купивший (и такое бывает…) высокое звание вора, а человек, по сути дела отвергающий устройство этого мира и живущий по своим законам: понапрасну не лил кровь, не брал последнего, не обижал сирых и убогих, не имел никаких дел с государством. Политика, национальности, этническая суета для него в натуре не существовали, главным Фраерман считал основу человека, сущность, стержень, если хотите — его масть. С человеком — по-человечески, ну а пидор должен сидеть у параши… В общем, имя Моти Колымы было известно и в почёте, к его слову прислушивались «от Архары до Мурмары».
Впрочем, супругам Наливайко было известно, что в последние годы Мотя в своей профессиональной сфере выступал больше как консультант и к тому же начал уделять внимание легальному бизнесу, занялся торговлей антиквариатом.
— Тамаре Павловне привет… — раскланялся он с хозяйкой дома, поднёс розы, приложился к ручке и весело оскалил тридцать три фиксы. — Не дождёсси, ещё фунциклирует!.. — Бодро подмигнул, снял пальто, обнялся с Наливайко. — Светилу разума почтение. Как живешь-можешь, господин академик?
— Как живем, так и могём… — принял от него коньяк и икру Наливайко, понюхал осетрину, вздохнул. — Эх, Мотька, всё шикуешь, Бога гневишь.
Шерхан топтался здесь же, в тесной прихожей, ластился к старому другу.
«А ведь я это всё уже проходил, — подумал вдруг Василий Петрович.
— Ну, то есть не совсем… Хотя…»
Двадцать лет назад он получил похоронку на сына. А буквально через месяц его жена, очень стойкая и далеко не старая женщина, поникла на пол прямо в бухгалтерии, обнаружив, что государство начало взимать с неё налог на бездетность. [107] Врачу «Скорой» осталось лишь констатировать смерть от инфаркта… Вот тогда-то Василий Петрович написал письмо в Центральный Комитет КПСС, выплеснув всё, что думал об афганской войне. Дошло ли его послание до ЦК, остаётся только гадать; конверты, адресованные «Москва, Кремль…», в каждом отделении почты выуживали из общего потока, чтобы передать… кому надо, тому и передавали. И неправда, будто этот кто-то их выкидывал не читая. Письмо Наливайко, во всяком случае, очень даже прочли! На партийном собрании Василия Петровича заклеймили позором, отобрали служебную «Волгу» и выгнали не только из сплоченных рядов, но и из кабинета начальника отдела в престижном НИИ. Все отвернулись от него тогда, все шарахались, начиная от сослуживцев и кончая роднёй. Все… кроме Мотьки Фраермана, урки, вора, рецидивиста по прозвищу Колыма. Эх…