— Ну что? — жизнерадостно осведомился одноклассник. — Страшнее пуль душманских?
Он сразу показался Краеву слишком уж бодрым.
— Спасибо, — сказал он врачихе, чуть было не назвал её «Зинулей Викторовной», но постеснялся.
— Да уж не за что, — отозвалась та. Кивнула и сразу уткнулась в монитор. Добрая воспитательница, которую кто-то очень расстроил.
Снова пошли по лестнице, теперь уже наверх, в гусевские апартаменты. Там было все по-прежнему — скучно. Неслышно работал кондиционер, мерно постукивали часы, на экране ноутбука, оставленного на столе, менял красивые пейзажи скринсейвер.
— Присядь, Олег. — Гусев помолчал, прокашлялся, глянул исподлобья. — В общем, так. Тебе в больницу надо, в стационар. С направлением помогу…
Взгляд у него был какой-то бешеный, затравленный, полный безысходной тоски, чувство собственной беспомощности явственно читалось в нём.
— Постой-ка, Вася, постой, — нахмурился Краев. — Хорош туман напускать. Давай колись, что там у меня в башке высветилось. В обморок небось не грохнусь. — Васька открыл рот, но Краев поднял руку. — И про врачебную этику ты мне не втирай! Я на эту вашу этику ещё в Афгане положил, когда мне ногу штопали без наркоза… Ну, не тяни, режь!
— Режь… — угрюмо сгорбился Гусев. — Если бы! Опухоль у тебя. В мозгу. Неоперабельная. Нету на сегодняшний день таких технологий. Современная медицина может только до некоторой степени продлить тебе жизнь и уменьшить боли. В условиях стационара…
«Вот так. Вот оно и случилось. То самое, о котором все знают, что оно однажды произойдёт, но — не прямо сейчас, не здесь, не со мной…»
— И сколько у меня… ещё времени? — ощущая странное спокойствие, поинтересовался Краев. — В смысле, не до полного конца, а пока меня ещё не полностью скрючит?
«Тьфу ты, блин, говорить уже разучился…» На самом деле, если хорошенько разобраться, он знал это давно. Может, подсознательно, но — знал.
«Все там будем. Рано или поздно. Важно только — как…»
— Думаю, месяца три-четыре, максимум полгода, — буркнул Гусев. Правду говорят умные люди: никогда не берись лечить родственников. И близких друзей. — Точней не скажу. Одно знаю определённо: прогноз самый неблагоприятный. Так насчёт больницы…
— Ага, — сказал Краев. — Щас. Малой скоростью в небеса, как капуста на овощебазе? — Краев, как и всё их с Гусевым поколение, в своё время изрядно отработал на тех самых овощебазах, и однажды его поразило зрелище: кочан, с одного конца уже гнивший и невыносимо смердевший, как способна смердеть только гнилая капуста, с другого ещё пытался выпускать корешки из срезанной кочерыжки. — Не, Вась, то есть спасибо, конечно… Но как кочан — не хочу…
«Вот сука судьба. В бэтээре горел, в засады попадал, на мины наступал — и ничего, жив остался…»
— Ладно, — быстро посмотрел на него Гусев, сел, принялся выписывать рецепты.
— Вот это каждый день. Вот это в момент приступа боли. Вот это…
— А знаешь, Вася, что интересно, — неожиданно усмехнулся Краев, — где-то я читал, будто рак мозга — профессиональный недуг шахматистов. А я шахматы терпеть не могу…
— Дурак!!! — прорвало Гусева, да так, что «Паркер» затрясся и запрыгал в руке. — Клоун тряпичный, шут гороховый!.. Я ему о жизни и смерти, а он шутки мне шутит!.. — Гусев запнулся, помолчал, скрипнул зубами. — В общем, если станет совсем хреново, звони… Попытаюсь хоть что-нибудь…
«Если, — мысленно передразнил его Краев. — КОГДА…»
Вслух он сказал:
— Слушай, там небось денег надо… За агрегат, за осмотр…
— Вот я и говорю: дурак, — не то чтобы обиделся, просто констатировал Гусев. — Катись. — И уже в спину ему тихо пробурчал: — А Ленка, задрыга, того не стоила…
«Сходил, называется, с одноклассником повидался, — точно заведённый, твердил Краев по дороге домой. — Сходил, называется…»
Всё-таки его понемногу начинало колбасить. Страшно это, когда впереди — ничего. Совсем ничего. Грамотные небось, телевизор смотрим, книжки почитываем… Знаем, что опухоль мозга — это беспросветные муки и паралич, потом слепота и угасание разума. Будущее отменяется.
«…А значит, живи настоящим. Совершенно свободно, вне всяких законов, традиций и предрассудков. Всё равно терять нечего, а значит, нечего и бояться. И некого…»
— Смирно, — подошёл Краев к зябнувшему на перекрёстке гаишнику. Резко спросил: — Фамилия?
— Инспектор дэпээс гибэдэдэ гувэдэ старший прапорщик Козодоев… — автоматически ответил тот, после чего спохватился: — А вы сами-то, гражданин, кто будете, а? Кто? Что? Хрен в пальто? А ну стоять! А ну документ покажь! А ну…
Краев удалился — раскованно, безбоязненно и безнаказанно. Только на душе почему-то стало противно.
«Может, окружить себя, по совету Булгакова, рьяными собутыльниками и хмельными красотками? Да и прожигать, что осталось от жизни, сколько хватит денег, энтузиазма и сил?..»
Ещё противнее, чем вытаскивать фигу из кармана перед несчастным гаишником.
«Или удариться в благочестие, истинно уверовать, совершить паломничество к святым местам и вот там, где-нибудь в тернистом пути…»
Он представил себе эту картину, и его замутило.
«А что, если форсировать события и не затягивать решение вопроса? — Краев усмехнулся, впрочем невесело. — Нет, не дождётесь. Я ещё с поля боя не удирал, в штаны наложив. Если уж воевать, то до конца. Постой, постой…»