— Сына, за мной! — зарычал он радисту.
Укрывшись за камнем, они открыли по барбухайке кинжальный огонь, чтобы не дать гранатомётчику выстрелить снова. И он не выстрелил — на месте грузовика вдруг вырос огромный огненный цветок, стремительно распустился, с грохотом отцвёл и превратился в чадящий бензиново-пороховой костёр. В небо потянулся чёрный дым, густо запахло смертью и бедой… Простой крестьянский скарб, такую мать!
А со стороны второй машины уже вовсю летели пули, оттуда, прячась за колёсами, стреляли водитель и ещё двое. И продолжал солировать ДШК, певший песню смерти бойцам Наливайко, спрятавшимся за скалой. Ни высунуться, ни вздохнуть, носа не показать… Против «сварки» с автоматами не очень попрёшь…
— Сына, связь! — рявкнул Семён, выплюнул изо рта кровь и песок, схватил на ощупь тангенту. — Запор, это Писец, доложи обстановку. Где, такую мать, агээс? [12]
Кличка «Запор» объяснялась генеалогическим древом. Предки прапорщика Наливайко были из запорожских казаков…
— Докладываю: стреляют, — послышался тенор как всегда невозмутимого Наливайко. — Один двухсотый, два трёхсотых. А агээс сейчас будет. Во всей красе…
— Лады. — Семён отключился, сделал полувыдох и плавно, как учили, надавил на спуск. — «Двадцать два, двадцать два…» [13]
Стреляя короткими очередями, он ждал, когда же до душманов дойдёт, что лежать у машины с боеприпасами не есть хорошо. Ага, осознали — сорвались и рванули за камни у скалы. Только недостаточно быстро — один упал молча, другой с диким криком, третий схватился за бок, но пополз по-змеиному. Юркнул за камни и затаился, затих… Тем временем заработал обещанный агээс, пошел сажать осколочную смерть по скалистым склонам. Вначале с недолётом, в белый свет, но наводчик тут же отреагировал, и тридцатимиллиметровые гостинцы стали рваться, где было положено — на позиции душманов. Активности там сразу поубавилось…
— Сына, связь! — снова рявкнул Семён, взялся за тангенту, хрипло подал голос в эфир: — Запор, это Писец. Сейчас попробую подогнать машину. Готовься к эвакуации. И сделай так, чтобы «сварка» заткнулась, а лучше, чтобы навсегда… Как понял меня, Запор?
— Понял я, коман… — В эфире клацнуло, щёлкнуло, и наступила тишина, нарушаемая помехами. Связь прервалась.
— Сына, я к машине, попробую завести. Прикрой меня, стреляй во всё, что шевелится. Махну рукой — рви когти к барбухайке. Усёк?
Радист коротко кивнул, и старлей змейкой — бережёного Бог бережёт — припустил к грузовику.
Это был древний «Датсун» с правым рулем, Кораном на торпеде и… ключом в замке зажигания.
— Аллах акбар, — хмыкнул Семён, поворачивая ключ, нажал на газ. Горячий двигатель немедленно ожил, и на душе стало веселей. — Эй, сына, к машине, — распахнув свою дверь, махнул рукой Песцов, тут же взялся за «калашникова» и, пока радист бежал, бдел — весь превратился в зрение, в слух, слился с автоматом…
Однако ничего, боец подтянулся, обежал машину и, открыв левую дверь, прыгнул на подножку:
— Товарищ старший лейтенант…
И не договорил.
Из-за камня, куда уполз недобитый дух, хлестнула очередь. Радист дёрнулся, охнул, обмяк и мешком свалился на истёртое сиденье. Пули пробили каску вместе с головой… и безнадёжно испортили переносную рацию.
— Сука! Падла! Гнида! — заорал Семён, бахнул за камень из подствольника, выпустил длинную очередь — и дал полный газ на позицию Наливайко.
Там дела шли повеселей прежнего: «сварка» замолчала, нападающие попритихли. И всё равно — трое убитых, один тяжелораненый… и патроны с гранатами конкретно на исходе. Разбитая рация, марево над перегревшимся пулемётом… и опять же подстреленный — впрочем, хвала Аллаху, легко — прапорщик Наливайко.
— Ваня, — проорал ему сквозь автоматный лай Семён, — карета подана, снимайся…
— Сейчас. — Наливайко трудно оторвался от ПК, по стволу которого, опять же от перегрева, шли радужные разводы, оглянулся на окровавленного наводчика: тот яростно тянул за тросик, взводя затвор агээса. — Харэ. Давай хабари. Уходим…
Огромный, могучего сложения, наголо бритый, он и вправду чем-то напоминал своих предков-запорожцев. Оселедец бы ему, саблю, люльку, шёлковые, вымазанные в знак презрения к роскоши шаровары — и всё, можно смело писать письмо турецкому султану.
Яростно отстреливаясь, бойцы погрузили в кузов мёртвых и раненых, устроились рядом сами, Песцов с Наливайко бросились в кабину на липкое от крови сиденье, двигатель взревел, гружённый под завязку старенький «Датсун» с надрывом принял с места… А вслед ему — пули, пули, пули. Песцов вдруг вздрогнул, выругался, однако руль не отпустил, крепко стиснув зубы, уводил грузовичок к повороту. Это шальная пуля залетела в кабину, пробила Семёну мышцу на плече и, пройдя сквозь стекло, сгинула в пыльном мареве. Боль, кровь по руке, тошнотворное ощущение какой-то телесной униженности. И ярость — холодной рекой — ну погодите, суки, ещё чья возьмёт…
— Давай, командир, перевяжу. — Наливайко живо разорвал индпакет, вытащил бинт и тампоны. — Тормози.
— Не сейчас, — мотнул гудящей головой Семён. — Давай отъедем ещё чуток, отсюда подальше. Потерплю…
Отъехали, остановились, молча перевели дух. Угрюмый Наливайко стал перевязывать Семёна, бойцы закурили охотничьи сигареты «смерть на болоте», белобрысый ефрейтор с повадками старослужащего придвинулся к начальству, затравленно взглянул: