— Дьявольский соблазн! — поддержал юноша с румяными щеками. — Эти бхо, эти гомункулусы, которых жаждут местные пейзане, — порождение дьявола! Я в том уверен — ибо, как говорят нам святые отцы, дьявол поспевает всюду и всюду строит каверзы и раздувает неприязнь. Представьте, что теперь произойдет: у вашей ямы встретятся союзники, хвостатые и бесхвостые, и будут резать этих… как их… чешуйчатых жаб… Ну а чешуйчатые будут резать хвостатых и бесхвостых… Не правда ли, веселая картина?
— И чем бы ни закончилось побоище, кто бы ни победил, оставшиеся передерутся меж собой, — заявил щекастый. — Готов прозакладывать в том свою бессмертную душу и новую перевязь! Шитую золотом, из лучшей кордовской кожи!
— Так, без сомнения, и случится, — грустно усмехнулся бледный. — Гордыня, зависть, неприязнь к чужакам и жажда обладания… Разве вы не помните, что на Земле терзают и убивают по тем же пустым причинам? Разве не помните, как погибла ваша возлюбленная? Не позабыли еще ее имя?
— Не позабыл… Я так хочу вернуться! К вам и к ней…
— К нам вы уже не вернетесь. Tempus fugit — время бежит, как говорили римляне… Однако не сожалейте об этом, а думайте, как уменьшить жертвы, если нельзя исправить всего содеянного. — Бледный, с благородным лицом, вздохнул и покачал головой. — Мне жаль вас, мой несчастный друг… вы виноваты, вы развязали здесь войну… Не рыцарский поступок!
— Что же я мог сделать? — возразил Дарт, опуская глаза. — Я всего лишь наемник, а значит, игрушка чуждых сил, раб обстоятельств…
— Вы — не игрушка и не раб! Вы — человек благородной крови! Я понимаю, обстоятельства есть обстоятельства… они довлеют над нами, и часто мы не можем их переменить… Но всюду и везде обязаны повиноваться велениям чести! Помните об этом, друг мой!
— Помните! Помните! — вскричали щекастый и юный щеголь, и Дарт с удивлением почувствовал, что кто-то из них пинает его ногами в ребра. Совсем не по-дружески, а с неприкрытой злостью.
Он завертел головой, и щекастый с бледным внезапно исчезли, вместе с харчевней, столом, бутылями и кубками, оставив их с юношей наедине. Пинки продолжались. И юноша выглядел как-то странно — не прежний друг, а будто иная, совсем незнакомая персона.
— Что вы себе позволяете, сударь? — с холодной яростью вымолвил Дарт, касаясь рукояти шпаги.
— Что вы себе позволяете, сударь? — с холодной яростью вымолвил Дарт, касаясь рукояти шпаги. — И почему?
— Почему? — Юноша наклонился над ним, и лицо его стало меняться, словно у анхаба-метаморфа: пропали усы, зрачки из черных сделались серыми, губы — более яркими и пухлыми, а прядь смоляных волос, свисавшая на лоб, вдруг превратилась в золотистый локон.
— Почему ты валяешься здесь, рядом с хвостатым отродьем, упившимся тьо? — сердито кричала Нерис. — И почему от тебя разит, словно из вонючей фляги? Ты пробовал перебродивший сок? Даннитское зелье, которым они травят насекомых — тех, что водятся в их шкурах? Отвечай, маргар! Ты пил его? И ты еще не умер?
— Отнюдь, моя красавица. Я жив и даже не опустил хвост.
Дарт поднялся на ноги, чувствуя, что плоть его не так воздушна и легка, как днем. Тучи затягивали небо, стало темнеть и холодать, поток струился быстрее, торопясь из полярного океана к кольцевому, а флот уже поворачивал — но не налево, а направо, не к поросшей зеленым лесом земле каннибалов, а к более гостеприимным берегам рами. Тут, за мысом, была просторная бухта среди индиговых мхов, зарослей синих коленчатых бамбуков и деревьев харири. Мхи выглядели густыми и сочными, бамбук — прямым, словно корабельная мачта, а деревья — похожими на пучки длинных плоских досок в серой коре, торчавших прямо из земли, причем были усеяны вместо ветвей и листьев крепкими шипами и большими, размером с конскую голову наростами. Харири играли важную роль в хозяйстве аборигенов: доски-стволы годились для лодок и кораблей, шипы — для наконечников пик, а из наростов гнали беловатый сок, напоминавший молоко.
— Мне приснился вещий сон, — сказал Дарт, всматриваясь в близкий берег.
— От тьо? Пьющим тьо Предвечный не посылает снов! Таким, как этот! — Презрительно оттопырив губу, Нерис пнула храпевшего Рууна. — Ты валялся рядом с ним, а вещие сны даруются мужчине, который спит на ложе ширы!
— Тем не менее я видел сон… видел уголок Парижа… уютное место, где едят и пьют… видел кубки, полные вина… видел друзей, чьи лица почти позабыты, и слышал их речи…
— Что же они сказали? — Женщина с недоверием прищурилась.
— Напомнили о долге… и о прошлом, — ответил Дарт.
Он смотрел на Нерис, но перед ним плыло лицо Констанции.
* * *
Как всегда, Дарт поднялся в ранний час, в сумерках, еще не сменившихся алым утренним временем. Покинув каморку, отведенную им на втором — почетном — этаже башенки, он вышел на галерею, где, опираясь на копья, дремали часовые, и принялся размышлять о вчерашнем видении.
Ментоскопирование, которому он подвергался на Анхабе, не было мучительной или насильственной процедурой. Смысл ее состоял в том, чтобы получить сведения о Земле и поисках, проведенных в других мирах, считать объективную информацию, не искаженную словесной передачей. Все, что случилось в период вояжа, все увиденное и услышанное, все действия разведчика, его ощущения и мысли переходили в мнемоническую запись, служившую баларам Ищущих источником для анализов и размышлений. Эти сведения не исчезали совсем из ментоскопируемого мозга, но погружались в такие его глубины, откуда извлечь их Дарт не мог. То было частью платы за жизнь и молодость, взимаемой анхабами; он владел не своими воспоминаниями, а лишь их смутным призраком.