А только нелегко жить стало в последнее время. Оно и раньше-то медом не было, но теперь совсем уж ни в какие ворота… Он-то, Прокоп, в город давно приехал — еще когда и не было никакого города, а была крепостица. От басурман обороняться, границу стеречь. Граница русская тогда как раз здесь и пролегала — а уж батюшка Иван Васильевич ее раздвинул, далеко раздвинул…
До сих пор вспоминается. Ехали тогда люди в Самару — на поселение ехали, с разных мест. И была среди них бабушка старая — с пустым возом. Смеялись над ней — куда, мол, болезная, тащишься, тебе на погост давно пора… Да еще телегу пустую везет зачем-то — али извозом заниматься надумала? А старушка помалкивала, да посмеивалась потихоньку. Народу-то на той телеге было столько, что аж на ободьях висли — только не видели их люди. Никто не видел, окромя той старушенции. Ну, она, ясное дело, ведьмачкой была, тогда еще оставались… настоящие.
А теперь почти никого…
Много лет прошло. Но вот уже больше века Прокоп живет здесь — в старом-престаром двухэтажном доме. Даже удобства во дворе — такой старый дом. До революции тут купчина один жил — не то чтобы такой уж богач, но мужик небедный. Потом красные пришли, купчине под зад коленом дали, дом отобрали. Первые годы тут какую-то голытьбу поселили — временно. Потом их по квартиркам разогнали, а в дом нэпман въехал — лавку бакалейную открыл. Пробыл сколько-то времени, да и исчез — тоже под зад коленом дали, как и купчине. А на его место новый владелец подселился — директор гастронома. Тоже купец, если по справедливости смотреть…
Потом война приключилась — в городе тесно стало, беженцев понаехало со всех концов. Куйбышев в те годы чуть ли не второй столицей был… Ну, Прокопу-то эта людская возня неинтересна — им, домовым, на любую войну чихать с крыши.
Печка цела — больше ничего и не надо.
А потом в дом новый хозяин въехал — и снова ведь купчина! Теперь уже из новых — пузатый такой, с цепью золотой на шее. Лет десять прожил… и исчез.
Печка цела — больше ничего и не надо.
А потом в дом новый хозяин въехал — и снова ведь купчина! Теперь уже из новых — пузатый такой, с цепью золотой на шее. Лет десять прожил… и исчез. Посадили, говорят. Куда, за что, почему — Прокоп не интересовался. Кого они волнуют, люди? Под ногами не путаются, жить не мешают — и ладно.
Что поделаешь, недолюбливает Прокоп людей. Огромные, громоздкие, неуклюжие и глупые-преглупые. Да еще со зрением беда — домовых в упор не замечают. Домовые людей видят, а люди домовых — никогда. Прокоп перед хозяевами, бывало, чуть ли не гопака отплясывал — смотрят, но не видят. Домового ведь только боковым зрением увидать можно, да и то не всегда. Ну, или если он сам этого захочет — но зачем ему этого хотеть, спрашивается? Это раньше домовые, бывало, показывались иногда, а теперь… ни к чему это, баловство одно. Молодежь еще иногда, бывает, шалит, хулиганит — люди этих мальцов «полтергейстом» прозвали, «шумливым духом».
Ну, все мы когда-то были детьми…
Оно, конечно, как раз дети-то домовых и видят. Совсем еще маленькие — младенцы. Если младенец смеется или плачет невесть с чего — точно домовой ему или козу состроил или рожу страшную скорчил. Ну а потом они подрастают и глаза приучаются отсеивать «то, чего не бывает». А домовым только того и надо.
Еще пьяные домовых порой замечают. И те, кто травки всякие нехорошие курит, да зелья поганые через иголки впрыскивает. А только кто ж им поверит-то? Они сами своим глазам не верят — примерещилось что-то, и все тут. Да и нечасто такое бывает — глаза нужно так залить, чтоб вообще никаких больше мыслей не осталось.
Ну, что животные домовых видят, это ни для кого ни секрет. Твари бессловесные, безгрешные много такого замечают, чего люди знать не знают, ведать не ведают. Особенно у кошек ловко получается — кошки все видят, видимое и невидимое. У собак похуже — эти домовых не глазами видят, а носом чуют.
Прокоп поежился и поднял воротник. Ночка выдалась холодная. Лето хоть пока и не кончилось, а все одно — прохладно по ночам, ветерком с Волги веет. Еще пара дней, и осень явится — с дождями, с ветрами…
Старенький домовой грустно посмотрел на предмет, зажатый в ладони, вздохнул и юркнул через дорогу — в дом напротив. Так и не понял он, о чем в этом письме говорилось, пусть уж Венька разберется, он паренек смышленый, мерекает во всякой механиции. А он, Прокоп, для этого стар — поздно ему переучиваться.
Домовые-то живут ого-го сколько — вот и не поспевают за людьми, те очень уж быстро меняются. Вроде еще совсем недавно царь был. Потом — царя скинули, коммунизм строить зачали. Домовые первые лет тридцать и понять-то не могли — что за коммунизм такой, зачем надобен? Постепенно начали соображать некоторые. Михей в городе самым первым суть уловил — он вообще башковитый мужик. И решил — раз уж Большаки этот самый коммунизм строят, так и им, Малому Народцу, не зазорно будет. Надо тоже перенять.
Ну ладно, переняли.
И на тебе! Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты! Не успели за дело взяться как следует — так уже все! Нету больше коммунизма! Опять Большаки в другую сторону развернулись! Старое все снова поломали — и опять сызнова! Теперь уже что-то другое затеяли — не с царем, но вроде похоже. Ну и вот стоило ради каких-то семидесяти лет огород городить?! Только-только начали, как уже все — конец! А им-то, им-то что делать?! Домовым-то?! Они же уже взялись, уже настроились! Домовые быстро перестраиваться не умеют! Вот уж больше пятнадцати лет прошло, а они все трепыхаются, все еще не поняли до конца, что уж и нет никакого коммунизма! И еще, наверное, столько же пройдет, пока окончательно поймут. Михей, вон, в затылке чешет, никак разобраться не может — что ж делать-то теперь? Опять старое ломать, новое строить? Да сколько можно-то?!