— А… — Лёха всё ещё сомневается.
— Чайка, покажи им, — я отворачиваюсь и делаю вид, что ковыряюсь с картой да компасом.
Будто мне делать больше нечего. Я и так знаю, что деваха сейчас предъявит из донельзя пыльных и потому сейчас с трудом золотистых волос своё слегка заострённое сверху ушко. А затем, едва лапки у парней дёрнутся, чтоб своими пальцами потрогать такое диво, Чайка снимет очки. И строго-строго посмотрит на людей своими дивными, чуть раскосыми зелёными глазами без зрачков.
— Миха, разрази меня гром — это же натуральная эльфа! — голос Лёхи едва слышен в благоговейном придыхании.
Гоблин отзывается через некоторое время смущённым смешком.
Гоблин отзывается через некоторое время смущённым смешком.
— А я-то никак в толк не мог взять — откуда тут такая отпадная девонька, да ещё и стреляет куда там олимпийским чемпионам… выходит, Толкиен таки что-то знал?
Последний вопрос уже ко мне, и я молча киваю. Профессор не просто знал, он даже… но о том стоит помолчать. Иным тайнам, право, лучше таковыми и оставаться. К тому же…
— Вот и подумайте, два парня и одна… гм-м, девонька — какие неприятности начнут проистекать, если вы свернёте с этого перекрёстка куда-нибудь не за тот угол да попадёте туда, где от одного вашего появления вся история кувырком полетит?
На все три физиономии выплывает молчаливое согласие. Уж эти соображают, не зря спецназом кличут, хоть и в разных мирах… и не давая времени на слишком уж многие раздумья — а то ведь и впрямь крыша поедет — я поднимаюсь на гудящие от усталости ноги.
— Так, а теперь слушать сюда. Если хотите попасть домой — приказы выполнять беспрекословно… И ничему не удивляться — это я запрещаю строго-настрого.
В посёлок за дюной, заросшей редким лесом словно щетиной, мы входим не совсем классическим ордером. Впереди Чайка сторожко поводит длинным стволом своей укутанной снайперки, по бокам её прикрываем мы с Лёхой и автоматами, а позади нас гранатомёт на плече Гоблина готов забросать кого-нибудь тяжёлыми и горячими подарками.
Да и какой посёлок — так, курам на смех. Полтора десятка потемневших от времени добротных домов, небольшие чистенькие цветники-палисады перед ними. Хмурые, но в общем спокойные лица из окон и приоткрытых дверей. Никаких заборов, столь привычных русскому глазу, лишь перед кирхой низенькая оградка из вкопанных в землю якорей и стволов старинных пушек.
Задрав голову, я смотрю на жутко непривычное, страшноватое и красивое одновременно здание. Высокая островерхая крыша царапает вечно хмурое небо, и с неё на меня азартно скалятся искусно вырезанные драконы и гарпии, русалки и прочая нечисть всех мастей и видов. Бог мой, где-нибудь в российской глубинке такое диво непременно спалили бы под какой-нибудь праздник — а тут на тебе, третий век стоит, и хоть бы хны.
— Бабка, немцы в деревне есть? Или ты по-нашенски не шпрехаешь? — Лёха уже вошёл в роль и теперь развлекается. Мальчишка, блин… впрочем, нет — проулок и перекрёсток держит чётко под прицелом.
— Nei, sЬnnike! Den sidste af dem er nu dЬd og borte, sЕ lad mig vФre i fred!
— Нет сынок, последний из них теперь сгинул. Так что — оставь меня в покое! — мимолётной скороговоркой переводит Чайка. И, сжалившись над нашими физиономиями, снисходительно роняет. — Датский.
Бабуля выглядит не дай боже — пронзительный и немного страшный взгляд, коим славились старые Рублёвские иконы. Но одета чистенько и опрятно, всё-таки благополучная Европа это не просторы нашей необъятной. Стоп — одёргиваю себя — с каких это пор «нашей»? Однако слежу за указующими и словно выцветшими глазами старушенции. А-а, чтоб вас всех Падший побрал!
По его лицу ползает жирная чёрная муха. Нагло и невозмутимо, деловитая насекомая исследует будущий плацдарм для потомства. Немного укоризненный взгляд застывших блекло-голубых глаз слегка перекошен набок — ну оно и понятно, в петле ещё и не так скочевряжишься… под толстой веткой еле заметно покачивается толстенький коротышка в знакомой униформе. В брюхо, выпирающее через ремень с приметной пряжкой «Готт мит унс» зачем-то воткнут длинный армейский штык — так, что кончик выглядывает из спины.
Однако я не могу отделаться от ощущения нелепости — в довершение всех несуразиц, на голове то ли повешенного, то ли заколотого как боров вояки красуется кайзеровский шлем.
Да-да, тот самый, с копейным навершием на макушке и аляповатыми украшениями. Вдобавок, он начищен до солнечного сияния, отчего впечатление только усиливается.
— Сюр какой-то, — Чайка пожимает камуфляжными плечиками. — Бред.
Затем плавным быстрым движением вскидывает к плечу свою снайперку, миг-другой всматривается куда-то вбок, а затем куда медленнее опускает. Нет — показывает едва заметное движение головы.
Больше всего я жалею, что у меня с собой нет фотоаппарата. Да хоть бы мыльницу какую позорную! А лучше всего, художника толкового…
Лёха и Гоблин тоже замечают эту так и просящуюся быть увековеченной картину, понимающе переглядываются. Эстеты, мать вашу… впрочем, зрелище эдакой белокурой и длинноногой эльфийской бестии в камуфляже да со снайперкой в руках, на фоне деревянной, мрачноватой и чуть ли не средневековой скандинавской кирхи, воистину прекрасно — хотя красота эта доходит не сразу.