Яримраэн отправился к Ириену. И о чем говорили два эльфа, никто из ланги так и не узнал. Говорили они так тихо, что даже Унанки подвел его хваленый эльфийский слух.
— Ты опять берешься вершить чужие судьбы, принц? — зло спросил лангер.
Принц дернул головой, словно его ударили по лицу.
— Это нечестно, Ириен, — сказал он, получая рикошетом собственную недавнюю шутку. — Я бы не стал бить тебя по больному месту.
— А что, болит до сих пор? — осведомился сухо Альс.
— Болит, — признался покорно принц. — И никогда не заживет.
— Тогда что же ты делаешь, ро'а? Зачем ты держишь рядом человека, который хочет уйти своей дорогой? Да еще при этом пользуешься Правом спасителя. Она хочет идти отвоевывать свой меч? Прекрасная мысль, очень романтично, хоть бери и записывай новую балладу. Пусть идет.
Как ни странно, Яримраэн не пытался оправдывать себя или свою подопечную. Язык у него был подвешен так хорошо, что Ириен никогда не старался переспорить эльфийского принца, поднаторевшего в искусстве риторики еще в бытность свою при дворе отца. После очередной пикировки с ним Альс начинал искренне верить, что любой спор проще всего решить хорошим ударом в зубы в качестве жирной точки. Но Яр молчал, печально изучая рисунок папиллярных линий на собственных ладонях, чем несказанно лангера удивил.
— Знаешь, Ириен, ты будешь смеяться, но мне пришлось в хисарской яме очень худо. Вот видишь, ты уже кривишь губы. Конечно, великой тайны бытия я тебе не открыл. Я даже могу представить, какую иронию вызывают у тебя мои признания. Ну как же, нашел на что пожаловаться! В яме кому угодно будет худо. Сначала я крепился и надеялся. Даже один раз спланировал побег. Но тут меня приковали, существенно осложнив жизнь. Но даже цепь меня тогда не сломила. Это случилось потом. После того, как появилась Джасс. Когда она упала сверху — голая, страшная, избитая и замордованная до потери людского облика, то я помог ей только потому, что увидел в ней существо еще более несчастное, чем я сам. Мы спали на одном тюфяке, она носила мне еду, если ее можно так назвать, которую приходилось добывать в жестокой драке. Мы разговаривали… Вернее, это я в основном разговаривал, потому что уже начал забывать речь. Словом, мы держались друг за друга, как за единственное спасение в этой преисподней. А потом… потом я сорвался. Я утратил последнюю надежду. Нет, не сразу, а исподволь, шаг за шагом двинулся к грани отчаяния, за которой лишь безумие и смерть. Я впервые со дня смерти Лайлы плакал. Впервые не мог сдержаться. И знаешь, что сделала Джасс?
Ириен молча покачал головой.
И знаешь, что сделала Джасс?
Ириен молча покачал головой. Он не знал, что ему делать с этим признанием. А Яримраэн продолжал:
— Она прижала мою голову к своей груди и всю ночь гладила по волосам, что-то шептала, напевала. Я не помню уже. Но знаю только одно: в ту ночь я не спятил, не взбесился и не перестал быть, существовать только потому, что эта женщина удержала меня своими руками на этой стороне разума. И я никогда не смогу расплатиться с ней, мне просто не хватит для этого всей жизни, а может быть, и следующей тоже. Поэтому я прошу тебя, во имя крови, которая…
— Стоп, — резко оборвал его Ириен, не давая закончить слова древней клятвы. — Я все понял. Молчи. Мы пойдем дальше все вместе и вместе завершим общее дело.
Да кто он был такой, чтобы так унижать королевскую кровь эльфийских владык? Да никто!
В итоге Альс явился пред очи своей ланги в весьма скверном, но ровном расположении духа и приказал Мэду отправиться на базар за двумя верховыми лошадьми. Только тогда Тор вздохнул спокойно. Джасс ехала с ними, и тангар не мог скрыть своей радости. Только с ее появлением он понял, как скучал по женскому обществу, по сестрам, по матери, да и просто по звонкому девичьему голосу.
— Будешь с ней сам нянчиться, — проворчал Альс, видя, как воодушевился тангар.
Такая перспектива устраивала практически всех, а главное, нравилась самому Тору. А Пард знай бурчал себе под нос:
— Вот чует мое сердце, эта благотворительность плохо кончится.
Но его, как это часто случается с дальновидными людьми, никто не услышал.
Когда приходится торопиться, то долгий летний день становится удивительно коротким. Закат неотвратимо накатывался на Дгелт, и ланга едва успела выбраться за городские ворота, прежде чем тяжелый солнечный диск опустился в высокие травы и на Великую степь снизошла ночь.
Ириен ехал впереди, рядом с Яримраэном, стараясь не спускать с лица выражение крайней досады, потому что у всех без исключения лангеров в глазах сияла если не радость, то полное довольство. Ланга застоялась, ланга заскучала, лангеры не привыкли подолгу валяться в уютных мягких постелях. А степь — это степь, и кто никогда здесь не жил, не глотал горячий, пахнущий сухими ковылями ветер, не спал на ее теплой и пыльной груди под крупными алмазами звезд, не пил из драгоценных родников самую сладкую воду, тот не поймет этой странной радости, охватившей немолодых и скупых на чувства мужчин. Надо один раз увидеть, как за одну-единственную теплую ночь степь прорастает ковром из цветов, чтобы долго-долго видеть это чудо во сне. И каждый раз, встречая фантастическую степную весну, восторженно замирало сердце в груди любого: хоть эльфа, хоть тангара, хоть человека, не говоря уж об орке.