А потом Ириен положит свою голову ей на колени и будет глядеть на Джасс снизу вверх, а ее лицо будет отражаться в его светлых глазах, как в проточной воде. До тех пор пока она не накроет его лицо своими ладонями, теплыми и твердыми. Человеку очень тяжело смотреть в глаза Познавателю.
Никаких занавесей из ленточек, тем паче желтых, светильников-лодочек и тангарского очага они не завели. Зато внутренний дворик, выложенный кирпичом, и крошечный бассейн в новом доме как раз имелись. В бассейне жили две полосатые рыбы неизвестной породы размером с мужскую ладонь. Именно они, сами того не ведая, и решили участь брошенного дома.
— А чем их кормить? — спросила она, наклоняясь над зеркально ровной гладью воды.
— Надо будет спросить на базаре… раз уж мы тут станем жить, — тут же решил Альс, полностью положившись на женский выбор.
Все предыдущие ханнатские домовладения не вызвали у Джасс никакого интереса. А ведь каждому известно, что мужчина выбирает жизнь, а женщина — дом.
Но сначала Ириен не стал торопиться покинуть Ханнат. К вящему удивлению остальных лангеров. Удивлению, но не возмущению. Несмотря ни на что, включая странное местное гостеприимство, Ханнат лангерам пришелся по душе. Что-то в нем было особенное, неуловимо притягательное. А может быть, еще и оттого, что его жители очень быстро вернулись к нормальной жизни. Едва только наместник Арритвин расправился с демонопоклонниками, как ханнатцы стали торговать, отстраиваться, веселиться, ремесленничать, молиться и распутничать. А лангеры — искать себе жилище. Такое, чтоб устроило развеселого эрмидэйца, и сурового орка, и любящего уют Торвардина, и равнодушного к быту Альса, и, конечно, чтоб единственная в их компании женщина одобрила выбор без всяких оговорок. А как же иначе? Женщина выбирает дом. Потому что только она делает его живым. И неважно, что мужчины прекрасно умеют обиходить себя сами, прокормиться и постираться, но без прикосновения женской руки хлеб будет жесток, а вода горька, и повод вернуться спать под общую крышу появляется только тогда, когда возле очага тебя ждет женщина. В каждом мужчине, будь он сто раз могучий воин, непобедимый рыцарь и великий маг, будь он силен, как бык, и хитер, как змей, удачлив и богат, до самой смерти живет маленький мальчик, жаждущий материнской ласки и хотя бы видимости заботы. Тот, кого из племени носящих штаны обделил злой бог судьбы любовью матери, кого не целовали в лоб перед сном самые нежные губы, кого не носили всю ночь на руках во время болезни и не баловали медовым пирожком, тот вырастет грубым и черствым, жестоким и бессердечным, не способным на заботу и жалость. А значит, никогда не станет настоящим мужчиной.
Поначалу Джасс дивилась жизни и нравам столь странного воинского союза, как ланга. Оно ведь как обычно бывает? Соберутся вместе несколько мужчин ради общего дела, ради войны или мести, а в основном ради наживы, а там, глядишь, еще и дело не сделано, а уж разругались в пух и прах, не поделив золото, женщин или власть. Кто-то скажет, что лангеры, мол, иные, они — воины Судьбы. Однако же они не рождались таковыми, а только стали, приняв на себя нерушимые узы единства в жизни и смерти. А в обычной жизни они обычные люди-нелюди, есть-пить хотят каждый день и покуролесить горазды, особенно в подпитии. Однако ж уживаются меж собой в бою и в миру уже пятнадцать лет подряд.
Сийгин месил тесто на лепешки. Споро так месил, словно всю свою жизнь только этим и занимался. Жилистые руки по локоть в муке, сильные пальцы лучника, облепленные тестом, и необыкновенное умиротворение на смуглом, красивом до слез лице. Его дочери, если таковые приключатся, вырастут необычайными красавицами. Впрочем, как и сыновья.
— Чего ты так смотришь на меня? — полюбопытствовал орк, смахивая тыльной стороной ладони пот со лба.
— Кто тебя выучил хлеб печь?
— Мать и бабка.
Сказал как отрезал, чтобы даже попыток не делала расспрашивать о родне. Ну, не хочешь говорить, и Файлак с тобой. Не серди волка, не мешай ворону, не лезь в душу к орку. Так, кажется, говорят на севере.
— Обижаешься?
— Нет. С чего? Я спросила — ты ответил.
— Значит, ты умнее большинства женщин.
— Значит, ты уже не злишься на Альса?
Сийгин вскинул на нее по-кошачьи непроницаемые нефритовые глазищи и усмехнулся одними губами.
— А чего мне злиться, раз он с тобой счастлив. Раз ты его любишь, а он тебя, стало быть, все правильно.
Все у орков просто. Если есть, значит, так надо. Удобно устроились, с комфортом. И никаких тебе вопросов и сомнений.
— Но ты ведь был против. Шипел на меня, как будто я тебе на хвост специально наступила.
— Ланга — это все, что у меня есть, Джасс, — откровенно пояснил Сийгин. — Элливейда не стало — думал, помру с тоски. И все остальные точно так же себя чувствовали, если не хуже. Не хочу, чтоб Альсу было худо.
Джасс набралась храбрости и спросила:
— Тогда зачем тебе ланга? Если все так… сложно.
Орк уперся руками в стол и даже вперед наклонился, чтоб быть глазами вровень с ней.
— Ты будешь смеяться, хатами. Я почти уверен, что будешь смеяться, но все равно скажу. Я — эш, то есть «недостойный», и нет на моем лице кастового рисунка. И не будет. Но… Джасс, я все равно орк, и кровь у меня орочья, и душа. И ничто в целом мире не превратит меня в эльфа или человека: ни волшебство, ни смерть, ни даже боги. И мне как орку нужна семья. Любая. Иначе я не смогу быть собой. Мне нужно, чтоб посередь ночи в кромешной тьме я протянул руку и почувствовал чье-то плечо. Чтоб каждое утро мой хлеб кто-то ел. Ланга — это моя семья, и другой у меня не предвидится. Ты меня понимаешь?