Несколько раз Сийгин замечал мелькание серо-палевых теней среди камней. Но караван был чересчур многочисленным, чтобы пробудить у хищников охотничьи инстинкты.
— А как ты оборонялся от львов? — полюбопытствовал орк у Роканда.
— Днем шел с факелом, обмазанным горючей смолой, а ночью прятался в маленьких пещерках, куда зверю не залезть. Тут таких множество.
— Они могли напасть всей стаей.
— Горные львы живут и охотятся поодиночке и скорее передерутся меж собой, чем нападут группой.
— Откуда знаешь?
— Изумрудный Гарани в своем труде «Все земные твари» описал маргарских горных львов, а здешние точно такие же. Видно, в свое время часть откочевала сюда, — охотно пояснил проводник.
Безопасности ради на ночь караванщики ставили свои фургоны в круг, а по центру импровизированной крепости жгли костер. Стража менялась каждые два часа. Дежурили по четверо, и один из часовых был непременно лангером. В тангарских караванах хозяин несет вахту так же, как и его подчиненные, без всяких скидок на возраст и достоинство. И если кому и было тяжко, то только Торвардину, и то морально. Его двойственное положение в обществе сородичей превращало каждое дежурство в пытку. Молодые тангары, совершенно не понимая, как вести себя с лангером, который одновременно имеет столь же невысокий общественный статус, как и они сами, предпочитали за самое разумное с Торвардином ничего общего не иметь. Его игнорировали точно так же, как чистокровные орки — Сийгина. Но Сийгин привык, а Тор — нет.
— Ага! — сказал Пард. — Вот теперь ты почувствуешь себя в шкуре эша.
Шкура эта оказалась тесна и крайне неудобна. Особенно если все время помнить, что ты сам на себя ее натянул. На привалах Тор сидел в сторонке, не принимая участия в разговорах сородичей, незваный и, главное, нежеланный собеседник.
— Я стал настолько другим, что даже не верится, — признался он Яримраэну. — Я словно уже и не принадлежу к своему народу. Мне претят их замкнутость и исконная тангарская приверженность вековым традициям. Все эти запреты дурацкие, жесткие правила.
— Ты считаешь, что традиции эльфов менее стойки, а предубеждения менее глубоки? — невесело усмехнулся принц-изгнанник. — Ты сильно заблуждаешься. Устои сильны именно тем, что дают опору всем и каждому без исключения. Даже тогда, когда в том нет никакой нужды.
— Да, наверное, кому-то надо каждый миг своей жизни ощущать за своей спиной мудрость предков, но если чувствуешь в себе силы стать чем-то большим…
— Тогда ты идешь в лангеры. Ты так и сделал.
— Но я не перестал быть тангаром…
— А Сийгин не перестал быть орком, — снова перебил Торвардина принц. — А я бы и рад оставаться просто эльфом, но кровь моего отца не дает мне быть самим собой, как я всегда этого хотел.
Кровь Пламенного Дома — непростое наследство. Когда твои глаза синее самого синего моря, когда твои волосы словно платиновое знамя, когда твоя шея просто не умеет гнуться в поклоне пред достойнейшим из достойных, когда самая прекрасная и любимая женщина страшится могущества имени твоих предков… В самый раз только и желать каждый миг своей проклятой жизни втоптать эту кровь в самую вонючую грязь.
Да поглубже!
— Не суди своих сородичей, сын Терриара, они видят лишь то, что их научили видеть, — твое бритое лицо.
— Я знаю. Нельзя судить о Парде по всем оньгъе, нельзя по мастеру Роканду — о всех людях. Но от этого мне еще тяжелее. Для вас я — равный. Не только для лангеров, для всех остальных, кто не тангар, тоже. А для родичей я всего лишь неженатый парень, которому каждый бородач может указывать, что делать и как жить.
Яримраэн сощурился на тоненький серпик Сирин и философски заметил:
— Не зря ведь жрецы твердят, что мы все покараны богами и разделены на четыре народа.
— Жрецы каждый раз болтают все, что им в голову взбредет. Что ни век, то новую глупость, — вмешался в беседу Мэд Малаган, известный всей степи своим неверием ни в богов, ни в Пеструю Мать. Оставалось только гадать, как такому богохульнику сама же Предвечная и благоволит. — Люди и нелюди каждый раз вертят своей верой, как затертой скатертью. В одном месте пятно найдется — другой стороной перевернут.
— О тангарах такое не скажешь, — заступился за веру предков младший из подручных Анарсона — троюродный внук кузена сводного брата матери его супруги, совсем молоденький мальчик по имени Юртарин. — Каноны Священного огня незыблемы.
Тор благоразумно промолчал. Они с Мэдом спорили время от времени на божественные темы до хрипоты, и аргументы у эрмидэйца порой даже его самого наводили на странные мысли.
— А ну-ка, изложи мне постулаты своей веры, Юртарин, — азартно попросил Малаган, предвкушая неплохое развлечение.
— Огонь был началом, огонь станет концом! — гордо продекламировал тангар.
— Отлично! Дальше.
— Душа есть пламя, разум есть свет, вера есть жар, плоть есть пепел.
— Красиво сказано, — вздохнул Сийгин.
— Это истина! Творец высек лишь искру, из которой родился Священный огонь, породивший наши души, давший свет нашему разуму, и жар веры согрел остывающий пепел плоти.
— Действительно, сказано замечательно. Настоящая поэзия, мальчик. Но почему же из поэтических строчек сделали настоящий культ? Разве непонятно, что все это иносказание? Но нет! Гораздо проще, а главное, доходнее строить святилища, собирать десятину в пользу огнежрецов и принуждать покупать святые лампадки. Какая связь между символом огня и реальным огнем, на котором мы кипятим воду и варим кашу?