Она осторожно подкралась ближе, шерстяным одеялом накрыла плечи Ириена, прижалась всем телом к его спине, зарываясь лицом в жесткие, пропахшие костром волосы.
— Отдай мне часть своей боли, — сказала тихо она. — Пожалуйста.
Альс крепко сжал ее руки в ладонях. И хлынула боль. Острая, слепящая, как раскаленная лава, не сжигая — испепеляя все на своем пути. Джасс задохнулась, охнула, но сильнее прижалась к его спине, словно пытаясь раствориться в нем, стать единым целым и выстоять против той непрестанной муки, что бушевала в душе эльфа бешеным ураганом. Образы вспыхивали под веками и таяли снежинками, растекались лужами и трескались, как лед на реке.
Лицо Джиэссэнэ. Совсем юное, счастливое, смеющееся.
Два мальчика-эльфа в коротких шубках кружатся на месте, задрав головы к небу, а с него сыплется и сыплется пушистый снег.
— Ох, Тэа, если все время смотреть вверх, то кажется, что летишь… — звонко кричит тот, у которого волосы ярче и светлее.
Тэа, Ледышка, — так мать звала Ириена в детстве. И только Унанки помнил это прозвище.
Лица женщин и мужчин. Крошечная ямка на мягкой щеке, старый ожог на широком запястье, свет зимнего утра в окне, запах яблок, толстые ветки цветущих райкосов, склоненные до земли, легкая рябь на воде, звон молота и гул горна. А еще заветная ложбинка, где они любили играть, названная высокопарно Логовом пурпурных трав. Нора пары луговых волков, примеченная в холмах, возле которой каждое лето резвились рыже-красные толстые щенки. Заброшенный колодец — хранилище мальчишечьих тайн и сокровищ.
Все то, что было так ценно и дорого для них обоих, уходило навсегда, выцветали яркие гобелены памяти, линяли, как простые тряпки, и те яркие дни навеки утрачивали свой свет… без Джиэссэнэ, без Унанки.
А потом все кончилось. Остались только слезы.
— Плачь, поплачь за меня. Я не могу, — прошептал Ириен, не выпуская из рук ее дрожащие пальцы, прижимая их к своим сухим горячим векам.
И она плакала, жалобно всхлипывая, о том, чего никогда уже не будет, за него, и за себя, и за остальных. За всех женщин, которые любили лукавого Джиэссэнэ, за всех мужчин, которые одарили его своей дружбой, за всех тех, кто никогда не узнает его, и других, что будут помнить его живым… и разным. Всегда.
Месть не смогла заполнить пустоту в сердцах лангеров, вызванную смертью Джиэса. И когда Альс, спустя несколько месяцев, собственноручно провернул лезвие лекса в печени Деровеера, легче ему не стало. А стало совсем худо. От острого и холодного предчувствия, что пророчество Матери Танян сбывается и за Унанки вот-вот последует еще кто-то. Кто? Пард? Сийгин? Торвардин? Малаган? Мысль о том, что судьбы и души лангеров связаны воедино навеки и они просто обречены встретиться снова уже в новых жизнях, ничуть не утешала. Ланга лангой, но если не они, то, значит, Джасс. Как можно выбирать между теми, кого любишь, кто для тебя важнее всего, главнее жизни, дороже чести? И некого спросить — за что ему такое испытание? Неужели мало оказалось отваги и решимости, мужества и смирения?
Будь оно все тысячу раз проклято!
Но Альс не первый год командовал воинами. И не только лангерами. Были в его долгой жизни другие армии, иные отряды, и эльф привык всегда принимать решения самостоятельно. Можно сказать, единолично, не терпя возражений, приемля лишь повиновение. С лангерами пришлось переучиваться, но ненамного. Поэтому, когда решение созрело, единственно верное, по его мнению, Альс поставил вопрос ребром в своей неподражаемой манере безжалостного и неумолимого тирана. Сначала он рассказал все, что случилось с ним на мброттском базаре, а потом заявил:
— Я уйду. Рядом со мной вам грозит смертельная опасность. Так мне не придется выбирать.
— Не выдумывай, Ирье! Ланга не может распасться.
— Не может, но и быть вместе нам вовсе не обязательно.
— А я? — дерзко спросила Джасс.
— К тебе все вышесказанное относится точно так же. Я не могу выбирать между тобой и ими.
— Ты уже все решил за нас, демоны тебя раздери! — взорвался Торвардин.
— Решил. За себя и за вас.
Сказал как отрубил. Пожалуй, в этот миг ему завидовала сама Неумолимая Хозяйка. Она так точно не умела. Бесполезно было кричать.
— Неужели вы безропотно сделаете так, как он хочет?!
— А ты хочешь, чтоб он просто сбежал, не попрощавшись? — вопросом на вопрос ответил Пард.
Она так точно не умела. Бесполезно было кричать.
— Неужели вы безропотно сделаете так, как он хочет?!
— А ты хочешь, чтоб он просто сбежал, не попрощавшись? — вопросом на вопрос ответил Пард.
Серое-серое утро, совершенно не инисфарское утро за окном, туманное и прохладное не по сезону. Протяни руку — и собственных пальцев не увидишь за белесой пеленой. Тоненькие струйки конденсата стекают по узким полоскам стекла, как слезки брошенного ребенка.
Взгляд соскользнул с изящно изогнутой перекладины, которую обычно скрывала ткань полога, вниз по стойке без резьбы и помимо воли перешел на неподвижный силуэт в оконном проеме. Подоконники в гостиницах здесь необычайно широки и при необходимости заменяют кровати. Так что Альсу было где разместить длинные ноги. Лбом в стекло, странно изогнув шею, эльф бессмысленно глядел в туман. Одна рука — безвольно повисшая вдоль тела, а вторая — на остром колене, эдакая форма расслабленности, на самом деле означающая в переводе с языка тела отчаяние и безнадежную решимость.