— Как можно доверять Одину? — Удивился он. — Его лукавство всем ведомо…
Так он решил восстать против судьбы? Что ж, это на него похоже!
— Похоже. — Согласился я.
— Нас ждет хаос. — Печально пообещал Снорри. — Пророчество сулило хоть какую-то надежду на то, что все уладится — потом, после битвы…
— Да, с надеждой вам прийдется расстаться. — Меланхолично кивнул я. — Ничего не уладится — ни после битвы, ни до нее, ни во время… Нас ждет полная неизвестность, друг мой Снорри. Вы должны оценить наши усилия — вы же скальд! Все настоящие поэты во все времена в глубине души предпочитали неизвестность… и оставались поэтами только до тех пор, пока не начинали мечтать о том, что все «когда-нибудь уладится»!… Надо отдать вам должное: ваша идея насчет того, чтобы оседлать Мирового змея, чудо как хороша — от нее пахнет настоящим безумием. Я непременно попытаюсь воплотить ее в жизнь!
Но это — единственное ваше предложение, которое мне понравилось!
— Ладно, как скажешь. — Задумчиво согласился он. — Я должен был догадаться, что такому как ты не понравятся чужие советы… Что ж, по крайней мере, я попытался!
— Подумайте, какие возможности перед вами открываются! — Улыбнулся я. — Вы можете начать писать о том, как все было на самом деле, Снорри! Разве это не лучше, чем без конца переписывать чужие речи?
— Написать? Зачем? — Изумился он. — Для кого? Мир пришел к концу, и даже самому Отцу поэтов суждена гибель — кто будет читать мои письмена?
— Скорее всего, никто. — Согласился я. — Но разве это имеет значение?
Грош цена поэту, который пишет в расчете на то, что его каракули когда-нибудь будут прочитаны! Поэт пишет не для людей, и не для богов, и даже не для вечности, которая вряд ли умеет читать, а лишь потому, что обжигающие слова приходят неведомо откуда и безжалостно раздирают грудь, или потому, что у настоящего поэта нет ничего кроме слов, и он боится исчезнуть, если замолчит… О господи, неужели дилетант вроде меня, какой-то сопливый мальчишка, за всю свою жизнь с горем пополам зарифмовавший несколько сотен строчек, должен объяснять это такому великому скальду как вы?
— Я тебя не понимаю.
— Хмуро сказал Снорри. — Я всегда писал для других людей. Для тех, кто был рядом со мной, и для тех, кто прийдет потом… Но я никогда не писал оттого, что боялся исчезнуть! Как такое может быть?
— Значит ты еще никогда не был поэтом. — Сердито сказал я, и сам сперва не заметил, что все-таки перешел с ним на «ты» — вообще-то, это следовало сделать с самого начала, но почему-то этот процесс у меня всегда происходит до смешного медленно… — Что ж, у тебя еще есть шанс, используй его!
Умница Синдбад почувствовал мое настроение и зашагал быстрее, так что озадаченный моим романтическим бредом Снорри Стурулсон вскоре остался далеко позади.
— Макс, а куда мы сейчас, собственно говоря, направляемся? Надеюсь, не к Рейхстагу? — Насмешливо спросил Анатоль.
— Да, это было бы совсем уж неуместной пародией! — Весело согласился я. — У меня есть идея получше. Что скажешь насчет зоопарка?
— Абсолютное безумие! — Одобрительно сказал он. — Именно то, что тебе требуется, да?
— Ага. Кроме того, я надеюсь, что еще успею покормить медведей. — Мечтательно протянул я.
— Что? — Ошарашенно переспросил он.
— Покормить медведей. — Спокойно повторил я. — Сколько раз был в Берлинском зоопарке, мне все время обламывали это удовольствие! То мама с папой, то служители зоопарка…
— А что, у тебя были мама с папой? — Недоверчиво уточнил Анатоль.
— Может быть и были. — Усмехнулся я. — По крайней мере, среди многочисленных воспоминаний, не вызывающих у меня особого доверия, есть и такие… Да какая разница! А куда подевалась наша Дороти? Думаю, она тоже захочет покормить медведей. По-моему, она просто создана для этого занятия!
— Я тут. — Тихо сказала Доротея откуда-то из-за моего плеча. — Ты почти угадал: когда-то я очень любила кормить зверей в зоопарке…
— А почему твой замечательный носик опущен к земле? Не грусти, Дороти! Ты так хорошо держалась все это время. Не надо портить эту историю печальным финалом!
Улыбнись, душа моя. Ты еще помнишь, как это делается?
— Я попробую. — Беспомощно сказала она. — Мне здорово не по себе, Макс. Я ведь довольно долго жила в Берлине, правда, в западной части, но этот район я тоже хорошо знаю: тут неподалеку сейчас снимает квартиру мой сын… вернее, снимал — мне следует употреблять прошедшее время, верно? В этом городе прошла моя юность. И сейчас я вспомнила, что это было не так уж плохо…
— Что — «это»? Твоя юность? Вот и славно: значит среди твоих воспоминаний есть не только паршивые — редкостная удача!. — Невесело усмехнулся я.
— Моя юность… и вообще жизнь. — Почти неслышно прошептала она. — Рождественские свечи и запах хвои на Рождество, первые листочки и цветущие крокусы весной, пицца с пеперроне и дешевое красное вино в итальянском ресторанчике возле Оперы, и наша развеселая компания… Конечно, дело кончилось тем, что некоторые из наших постарели и стали занудами, обыкновенными скучными бюргерами, считающими дни до государственной пенсии, а некоторые успели вовремя умереть… но когда-то мы вместе встречали каждый Новый год, напивались, как поросята, веселились, как сумасшедшие, думали, что любим друг друга больше жизни, и это было почти правдой! Я хочу, чтобы это повторилось, Макс… Знаю, меня посетило самое худшее настроение, совсем не то, с которым следует смотреть в глаза неизвестности, но я ничего не могу с собой поделать!