Бэр, отворачиваясь от бьющего в лицо снежной крупой ветра, похлопал Николая по плечу, и Николай, уже в маске, привычно зажав загубник, взялся за шершавые, объеденные морем, солью и ветрами, гнутые металлические поручни и шаг за шагом стал опускаться к плескавшемуся внизу морю.
Там, в метрах шестидесяти от пирса, на глубине пяти — семи метров тянулись его плантации.
Оттуда ему и надо было собрать с нескольких мест образцы культуры.
Когда-то по неопытности он прыгнул в воду солдатиком и получил баллонами по затылку.
— А мог бы и сознание потерять, — сказали тогда ему, — и привет предкам.
С тех пор он опускался только спиной к воде, и никак иначе.
Погрузившись, он ощутил холод неприкрытой шлемом частью щек, дернул разок за канат, подавая сигнал Бэру, что все в порядке, и привычно заработал ластами.
Эта сигнализация работала одинаково на всех языках мира: один рывок — все в порядке, два — проверь воздух, три — экстренный выход.
Когда минут через пятнадцать он поднялся по той же изъеденной металлической лестнице с сумкой в руке, в которой были образцы водорослей, доктор Бэр быстрыми шагами ходил по пирсу около раздевалки и вид у него был весьма замороженный.
— И так вы погружаетесь каждый день? — спросил он.
— Иногда по два раза в день, — подтвердил Николай, опершись спиной о дощатую стенку раздевалки и сбрасывая ласты.
Бэр сокрушенно покачал головой:
— Вы — мужественный человек, мистер Горюнов. Но вам положена двойная, или нет — тройная оплата.
Николай лишь грустно улыбнулся.
А потом они сидели вдвоем в лабораторном корпусе, стены которого были хотя и облезлыми, но зато внутри сохранялось домашнее тепло, и с упоением проводили все те эксперименты, которые Николай привык делать один. Фиксировали в растворе культуру, добавляли реагент, наблюдали в микроскоп за изменением хлоропласта. После этого вписывали данные в табличку.
В этой общей работе Николай даже забыл, что он говорит с Бэром по-английски, что перед ним восьмидесятилетний человек и что человек этот — один из нынешних мировых светил.
— Ну-ка, дайте мне взглянуть, — торопил он замешкавшегося Бэра, и тот послушно отодвигался от микроскопа, но зато, когда однажды Николай неточно поставил стеклышко с культурой, воскликнул:
— Растяпа, давайте сюда быстрей, я это сделаю лучше!
Так они и проработали вдвоем до вечера под тихое бурчание радио, которое то пересказывало последние новости, то философствовало о распаде цивилизации, а то вдруг начинало наигрывать полузабытые сладостные мелодии.
Беленцы строили в середине семидесятых на нефтедоллары. Как академическую научную базу. И поэтому строили с размахом. Тогда все здесь, по-видимому, было новым и не таким уж бедным. Каждый приезжавший научный сотрудник немедленно получал жилье. Если заманивали молодого человека без степени, но с женой, — он вселялся в однокомнатную квартиру. Стоило ему защититься, как на виду у всех он переезжал в двухкомнатную. Доктора наук жили в трехкомнатных. Таким забавным способом директор поощрял научный поиск у своих кадров.
Николай Николаевич успел застать веселый детский гвалт в жилом корпусе, где все знали друг друга и постоянно ходили друг к другу в гости. Здесь же, метрах в двухстах, был детский сад, там работали жены коллег. Рядом с детским садом — школа. Полноценная, с музыкальным, художественным и научно-биологическим уклоном. В ней тоже преподавали жены коллег. Только в классах училось по пять-шесть учеников. Поразительно, но тогда стране хватало денег на все: их учителя получали полновесную зарплату и северные надбавки. Роскошная жизнь достигла апогея, когда в поселке собрались строить бассейн и зимний сад с солярием, даже вырыли под них котлован. На том все и оборвалось.
Так и осталась зиять посередине единственной улицы огромная ямища, загаженная всевозможным хламом.
На том все и оборвалось.
Так и осталась зиять посередине единственной улицы огромная ямища, загаженная всевозможным хламом. Хорошо, хоть зимой прикрывают ее сугробы.
— Жаль, очень жаль! — говорил мистер Бэр, когда они с Николаем Николаевичем вечером во время прогулки обошли котлован и повернули назад, к лабораторным корпусам. — Так много домов, в которых никто не живет! А ведь в каждом из них могла бы идти научная жизнь! Скажите, Николай, у ваших знакомых могут найтись для меня лыжи? — неожиданно спросил он. — Я бы хотел с утра пробежаться на лыжах. На Аляске я каждое утро хожу — иногда пять, но чаще — десять километров.
— Постараюсь подобрать, — пообещал Николай. Когда они вернулись с прогулки и сбивали в прихожей с обуви снег, позвонила Вика.
— Коля, ты только за нас не беспокойся, работай спокойно, — говорила она. — К нам приходил экстрасенс. Сказал, что обязательно вылечит. У Димки очень искривленное биополе, оттого что не точно настроена карма. Он ее перенастроил, выправил поле, и, представляешь, сегодня не было приступа. Ни одного! Здорово?
Николай Николаевич хотел сказать что-нибудь обычное, чтоб она не слишком верила этим самым экстрасенсам, но у жены был такой легкий, радостный голос, что он не стал портить ей настроение своими советами. Тем более что Вика из-за Димки не спала уже множество ночей, а он тут не слишком-то мог помочь.