А сама потихоньку стирала и гладила, готовила и убирала квартиру, экономя на каждой копейке, вела хозяйство. На первых годах жизни они с Володей часто бурно ссорились, а потом мирились, и ни разу свекровь не вмешалась в эти вулканические процессы. Мало того, она ни разу не приняла чью-либо сторону, и если ее доставали окончательно, пытаясь привлечь в арбитры, она сухо говорила:
— Разбирайтесь сами, пожалуйста.
Так же как и Нина, Корделия потеряла мать, которая умерла сразу, совсем не болея. И Корделия часто упрекала себя, что уделяла ей меньше внимания, чем могла. А вскоре их покинула и свекровь, и они с Володей совсем осиротели.
Продав квартиру матери Корделии, они учились, потихоньку тратя деньги на необходимое. А потом Корделия резко пошла в гору, и ее карьера стала набирать немыслимые обороты.
Глядя на спокойное лицо Ниночки, Корделия неожиданно для себя самой почувствовала к ней симпатию и мысленно пожелала ей удачи. А вслух сказала:
— Отличный кофе, спасибо.
На востоке должен был забрезжить свет очередного утра, но оно все не наступало. Крышу высотного дома на площади Восстания снова окутали влажные облака. Баба Ванда велела Швыру, Алисе и Юле разжечь кадильницы и подвинуть их к самому телу Брюса. Вскоре пошел густой дым, запах был очень приятный, чуть-чуть сладковатый. Но быстро разогнать странный сумрак так и не удалось.
Брюс по-прежнему не шевелился, но грудь под черным саваном мерно вздымалась и опускалась. Губы порозовели, на впалых щеках выступил румянец.
— Ванда, что-то не так, почему он не просыпается? — спросил с озабоченным видом Серебряков.
Ванда ответила, что на первый взгляд все в порядке — ритуал был проведен безукоризненно. Она посмотрела на бледных, измученных Алису с Юлей и одобрительно произнесла:
— Вот, девочки, вы и стали магами.
Алиса и Юля переглянулись: они так мечтали об этом, но никакой радости сейчас не испытывали. Столько сил было отдано для оживления великого чернокнижника, а он лежит как колода и не шевелится.
— Он в коме, да? — поинтересовалась Юля. — Может, «скорую» вызвать?
— Сами справимся, не маленькие, — возразил Швыров. — Сейчас ты у меня очнешься, Франкенштейн ты наш.
Швыр наклонился и похлопал Брюса по щекам, но это не дало никакого результата.
— Точно, в коме, — заключила Юля.
— Может быть, хлопнуть посильней, вместо дефибрилляции? — посоветовала Алиса. — Все-таки столько лет человек был, так сказать, не в себе?
Швыр от души, со всего маху шлепнул Брюса ладонью по лицу.
— Все-таки столько лет человек был, так сказать, не в себе?
Швыр от души, со всего маху шлепнул Брюса ладонью по лицу. Тот медленно открыл глаза.
— Ну вот, с возвращением! — хмыкнул Швыров. — Доброе утро, Яков Вилимович!
Брюс удивленно оглядел склонившихся над ним людей, сел, при этом черный саван сполз у него с груди — мощной, покрытой рыжей шерстью, как у орангутанга, — и упал ему на бедра. Брюс попытался что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он закашлялся, жестом показал, чтобы ему дали воды. К нему подскочила Ванда, в левой руке она держала стакан с прозрачной жидкостью.
— Выпейте, господин граф, — с учтивым поклоном сказала она, — это поможет вам окрепнуть.
— Что это? — шепотом спросила у нее Алиса. — Водка или зелье какое?
— Водка и есть зелье, — заметил Серебряков.
— Что вы, это обычная живая вода, — отмахнулась от него Ванда. — От нее даже младенцам хуже не бывает.
Брюс выпростал из-под савана длинную мощную лапу, поросшую оранжевой шерстью, взял стакан и осушил его в три глотка.
— Где я? — строго спросил он низким, каким-то нечеловеческим басом, возвращая стакан Ванде.
— В Москве, через триста лет после вашей смерти. Мы оживили вас согласно вашему завещанию, — сказала ворожея.
Брюс потрогал лицо ладонями, потом отвел их от себя и принялся с удивлением рассматривать. Они были узкие, а пальцы стали очень длинными, в два раза длиннее, чем раньше.
— Мы ваши друзья и единомышленники, если позволите, — попытался объяснить ситуацию профессор.
Брюс недовольно посмотрел на него, потом ощупал острым взглядом всех остальных. Он сразу почувствовал, что перед ним маги — двое очень сильных, двое начинающих — две монады, [4] две единички, которые еще не оперились, не определились в мире магии. Ничего, все, кто в него попадает, начинают с малого. А вот старик совсем слабенький маг, так себе, ремесленник, манусагер, [5] а не искусник.
— Вот что, любезный, — сказал ученому, недовольно морщась, Брюс, — спина у меня что-то свербит, изволь-ка почесать, да побыстрее…
Серебряков задохнулся от возмущения. Как же так, он, ученый с мировым именем, изобретатель, профессор, да, в конце концов, просто старый больной человек должен, как мальчишка на побегушках, чесать спину какому-то орангутангу?! Пусть даже он великий маг. Нет, какая черная неблагодарность!
На лице профессора отразилась сложная гамма чувств: обида, униженная гордость, недовольство… А Брюс тоже готов был взорваться — непослушания он не терпел ни под каким видом. Глаза у него начали наливаться кровью, на скулах заиграли желваки.
Ванда бросилась к нему и, держа правую, обожженную о рукоять меча руку на весу, левой изо всех сил поскребла ожившего мага по несусветно широкой спине. Брюс закрыл глаза от удовольствия и сменил гнев на милость.