Он уперся рукой во влажную склизкую стену и двинулся на звук тяжелого дыхания, от которого волосы шевелились словно от ветра. Старые, ржавые цепи, свисавшие со стены, царапали руки, пол предательски подставлял под ноги неудобные кочки и выбоины, но когда пальцы коснулись живого тела, Микулка вздрогнул от внезапного чувства тревоги сильнее, чем если бы наткнулся на остро отточенную сталь.
— Дрожишь? — рыкнул невидимый воин. — Неужто страшнее прикованного воя никакого лиха не видывал?
Паренек обиделся.
— Больше мне дела нет, как всяких тут на цепи пугаться. — как можно насмешливее постарался ответить он.
— Да уж вижу…. — неопределенно ухнула тьма. — В самое колдовское логово влезть не убоялся. Но уж если тебе меч оставили, не забрали, то не дорого вороги тебя ценят.
Микулка припомнил слова старого Заряна.
— Да глупы они, аки дерева стаеросовы.
Удумали меч лютой застудой в ножнах удержать. Да только я поумнее буду, у меня уже каждый шаг наперед просчитан, все уготовано и только часу своего ждет.
— Гляди, не обсчитайся… Я вот, тоже много чего учел, да не все, сам видишь. А я ведь не слаб был…. Когда-то. А сейчас что проку от моей силы? Хуже нет беды для воя, чем ворога недооценить, а уж ежели он колдун…
Паренек вздохнул, припомнив леденящий душу рык Белояна.
— Колдуны тоже разные могут быть… — тихо сказал он. — Знавал я такого, который одним своим голосом этого голубого бы изничтожил, да только далеко он теперь, ведать не ведает где я и что со мой. Не ведает он и того, что в его руках теперь величайшая сила пребывает.
— Сила, сила… — буркнул прикованый вой. — Все только о ней и рекут. Я вот со своей и помру. Без всякого прока.
Микулка презрительно скривился, но тьма скрыла это от глаз древнего витязя. Разве гоже теперь нытье разводить? Только Боги не ошибаются. Но людь от Бога тем и разнится, что свои ошибки поправить может. Паренек снова присел и устало облокотился о прохладную стену, слушать богатыря-слюнтяя настроения совсем не было, самому в пору волком выть. Что будет, если Белоян отдаст Владимиру Камень? Никто ведь не знает его колдовской силы! То уже не княжение будет над Русью, а порабощение. Микулка твердо решил, что откажется от служения Владимиру, если тот не силой слова, не мудростью, не щедростью, а волшбой покорит сердца русичей.
Время шло, но ни солнечный лучик, ни звук водяных капель, ни свежий ветер не могли показать сколько же именно его утекло. Может день, может быть три, а может быть половина вечности… Не понять — вокруг лишь густая сырая тьма, в которой и мысли, и чувства и любое движение залипают словно упавшее яблоко в жирной грязи. Даже дыхание стало медленным и вялым, даже сны стали неотличимы от яви. Иногда, очнувшись от сонного оцепенения, можно было найти у железной двери остывший кусок вареного мяса, иногда плесневелую лепешку. Но насколько часто это случалось определить было трудно.
Откуда-то сверху все же стекал свежий воздух, оставивший в узких щелях и отдушинах животрворные ароматы горных цветов, знобящую свежесть игристого льда, запах воли, где можно скакать на коне без всякой дороги, наслаждаясь каждым моментом земной своей жизни. В мрачной темнице этот посланник вольного мира налился томящей могильной сыростью, пропитался липкой опостылевшей тьмой, но само движение, пусть одного только воздуха, уже было чем-то приятным и дружественным.
В первое время, когда умолк в своих причитаниях прикованный воин, Микулка все пытался добраться до верха, поискать эту невидимую взглядом дыру. Но сколько раз ни пытался определить высоту потолка, подкидывая снятый сапог, у него это так и не вышло. Есть там что-то вообще или этот каменный колодец лишь в хрустальном вирыи выходит? Но отступать и признаваться в бессилии никак не хотелось. Вот и теперь паренек сменил место ближе к стене и снова подкинул сапог, даже представил какую он дугу описал в здоровенной темнице, но так ни во что и не ударился сверху, шлепнулся у дальнего края. Беда… Паренек в бессильной злобе сжал кулаки и тут же услышал второй шлепок. Мягче того, с которым сапог в стену ухнулся, намного мягче, еле слышный. Микулка вскочил с пола и двигаясь на карачках стал привычными движениями ощупывать пол, выискивая то, что могло издать такой звук. Он искал и искал, путался, дважды и трижды проползал по одному и тому же месту, потом взял за приметку валявшуюся у стены обувку, пошел от нее. Так было лучше, теперь можно было ощупывать грязный корявый пол пядь за пядью, правда посбивал локти до боли и колени в кровь, но искал, искал, искал…
Сколько прошло времени? И можно ли вести речь о времени, когда ничего не меняется кроме того, что ты меняешь сам? На одном из своих зигзагов Микулка вдруг наткнулся ладонью на что-то живое и теплое, вздрогнул и отдернул было руку от неожиданности, но собрался с духом и нащупал удивительно странный для этого места предмет.
Он сразу понял, что это птица, живая, теплая, но неподвижная и грязная, наверное совсем выбилась из сил и плюхнулась с высоты в зловонную лужу. Микулка осторожно ощупал жесткие перья и почувствовал как быстро-быстро колотится под ними маленькое сердечко, едва не выпрыгивает. Птица, судя по размеру, была голубем, или горлицей.