Сара выдержала небольшую паузу, которая казалась ей вполне весомым ответом. Затем спросила:
— Отец Элисон сегодня дома?
— Отец Элисон здесь не живет, — сказала Ребекка.
— Тогда чем занимается ваш муж, если это не бестактный вопрос?
— Мой — кто?
— Ваш муж.
— У меня нет мужа.
— Тогда ваш партнер.
— Мой партнер, — Ребекка слегка подчеркнула это слово, — мой партнер умер.
Именно это Сара и предполагала услышать. Но слова все равно потрясли ее — как своей бесповоротностью, так и спокойной, почти бесстрастной прямотой, с какой были произнесены. Сара склонила голову.
— Простите.
— Ничего страшного.
Ребекка осушила бокал.
— Мне кажется, теперь… кое-что понятно. — Сара подняла взгляд. — Вы видели стихотворение, которое Элисон написала в качестве домашнего задания? Про звезды?
— Да.
— Полагаю… полагаю, Элисон в каком-то смысле имела в виду отца.
Взгляд Ребекки был пристален, испепеляющ и нетерпелив.
— Отец Элисон жив.
— Жив? Но, по-моему, вы только что сказали…
— Я сказала, что ее отец здесь не живет. Но он очень даже жив. Вообще-то, это мой брат.
Сара с трудом понимала.
— Ваш брат? Но в таком случае… я хочу сказать, как?..
— Не волнуйтесь. Перед вами вовсе не случай инцеста, о чем вы непременно бы сообщили в социальные органы. Видите ли, я не являюсь биологической матерью Элисон. С формальной точки зрения я прихожусь ей тетей.
— Тетей. Понятно. Но в таком случае кто… кто биологическая мать?
— Мой партнер. Точнее, партнерша. Которая, как я уже сказала, умерла.
Сара многое бы отдала за то, чтобы соображать побыстрее. Она не понимала, откуда в ней эта вялость, это безволие.
— Значит, ваш партнер — женщина?
— Да. — Ребекка встала и подошла к окну. — Впрочем, я не вполне уверена, что вас это касается.
— Да, вы правы. Не касается.
— Почему-то вы не кажетесь мне человеком широких взглядов.
Отвечать Сара не стала — слова до нее попросту не дошли.
— Сколько лет вы жили вместе? — спросила она.
— В августе исполнилось бы одиннадцать. Он умерла почти год назад.
Некоторое время они молчали. Ребекка снова села, и Саре показалось, что напряжение, владевшее хозяйкой, постепенно спадает. Последние несколько месяцев Ребекка, наверное, мало с кем могла поделиться своими мучительными откровениями. Когда Сара задавала следующий вопрос, голос ее звучал неуверенно и мягко, словно она вручала хрупкий подарок.
— А как она… умерла?
— Непристойно, — ответила Ребенка. Но это была последняя попытка бравады. Внезапно маска соскользнула с ее лица, оно сморщилось, и в Ребекке не осталось ничего, кроме горя, нескрываемого и безутешного. — Она покончила с собой.
Но заплакать она себе все же не позволила.
Сара молчала. Она не могла решиться на расспросы. Она понимала, что Ребекка и так расскажет все.
— Газеты придумали название для таких случаев, — продолжала Ребекка прерывающимся голосом. — «Яппи-стресс». Такой синдром. Десять лет работаешь в Сити, как проклятый, зарабатываешь кучу денег, и потом вдруг оглядываешься на свою жизнь и не можешь понять, зачем все это делал. У нее был классический случай. В пятницу вечером ехала по Южному Лондону — бог знает, что она делала в Южном Лондоне, — нашла удобный длинный тупик с кирпичной стеной в конце, разогналась до девяноста миль в час и врезалась в стену. Уничтожила служебный «БМВ». И себя в придачу.
— Это… это ужасно, — сказала Сара и тут же поморщилась от убожества своих слов. — Мне трудно представить. То есть, мне трудно представить, что испытываешь, когда тебе сообщают такое.
— Не так уж и страшно. — Ребекка пошевелилась и твердо улыбнулась. — Пожалуй, пора выпить еще бокал. Хотите?
— С удовольствием.
— Наверное, лучше принести бутылку.
Ее не было несколько минут: достаточно долго, чтобы к Саре незаметно подкралось понимание — не торопясь, дожидаясь удобного момента, так, чтобы нанести удар как можно более жестокий и разрушительный. Это понимание пришло с очередной волной странного узнавания — сперва смутного, связанного с очертаниями, обстановкой, цветами, — но чуть позже проступило нечто конкретное. Поначалу это были книги. Ее взгляд привлекли романы Розамонд Леманн в переплетах, явно первые издания, оригинальные суперобложки защищены пластиком, но одной книги недоставало: «Приглашение к вальсу». Да, она всегда говорила, что эту книгу трудно найти… И стоило этой мысли ворваться в мозг, как Сара поняла и все остальное — всю невозможную истину, раскрывшуюся с внезапной очевидностью, — и мир перевернулся за одно бесконечно малое мгновение. Африканская статуэтка на каминной полке — воспоминание о семейной поездке в Гану… Крошечная фотография в рамке на книжной полке — руки, обнимающие Ребекку, сияющее лицо, счастливая пара… И где-то за пределами поля зрения, Сара ее точно не видит, но она там, несомненно там: еще одна книга, там самая, с памятным зеленым корешком… Это все ее. Это ее вещи. Это ее дом, ее комната…
Ребекка вернулась с бутылкой. Сара видела ее словно в тумане.
— Как ее звали?
— Простите?
— Ее ведь звали Вероника?
А дальше — сплошная чернота, пока она не обнаружила, что лежит на диване и безудержно рыдает, а Ребекка прижимает ее к себе, в неловком, непонимающем объятии. Поначалу казалось, что она никогда не перестанет плакать, и объяснения, прорывавшиеся сквозь слезы, были, наверное, слишком сбивчивы, так что пришлось их повторять снова и снова, тем более, что возникали паузы — сначала Саре пришлось пойти в туалет, чтобы собраться с силами, а чуть позже появилась Элисон, привлеченная голосами, и Ребекка повела девочку наверх, укладывать спать.
Но вечер продолжался, и понемногу они успокоились. Когда за окнами начало темнеть, Ребекка принесла свечи и расставила по комнате. Откупорила вторую бутылку, и они заговорили о Веронике.