— Эрго? — переспросил австралиец.
— С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре — ни в этой стране, ни в любой другой.
— И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? — спросила Вероника. — Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?
— Именно. Тебе нужно немедленно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
— Как ты.
— Как я.
— Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?
— Именно. Тебе нужно немедленно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
— Как ты.
— Как я.
— Что ж, интересно, — сказала Вероника. — И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некой абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.
— Так я мужчина, — заметил студент.
— А Пинтер — твой любимый драматург, и это весьма показательно.
— Чем же?
— Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.
— Но искусство универсально. Все истинные писатели — гермафродиты.
— Ха! — презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. — Ладно, поговорим о гендерных вопросах?
— Я думал, мы говорим о культуре.
— Одно неотделимо от другого. Гендерные различия — всюду.
Теперь засмеялся студент:
— Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я когда-либо слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.
— Пинтер интересен только мужчинам, — сказала Вероника. — А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.
— Я не женоненавистник.
— Ну да. Все мужчины ненавидят женщин.
— Да ты сама в это не веришь.
— Еще как верю.
— И считаешь всех мужчин потенциальными насильниками?
— Да.
— Ну вот, еще одна бессмыслица.
— Смысл весьма прозрачный. У всех мужчин есть задатки насильника.
— У всех мужчин есть орудие насилия. Это не одно и то же.
— Речь не о том, что все мужчины обладают необходимым… оборудованием. Я говорю, что нет такого мужчины, который не испытывал бы в самом мрачном уголке своей души глубокой обиды — и зависти — к нашей силе, и обида эта иногда переходит в ненависть, а потому способна обернуться насилием.
Последовала короткая пауза. Студент что-то промямлил и тут же затих. Потом снова заговорил и снова умолк. В конце концов, не придумал ничего лучшего, чем:
— Да, но у тебя нет доказательств.
— Вокруг полно доказательств.
— Да, но у тебя нет объективных доказательств.
— Объективность, — сказала Вероника, закуривая снова, — это мужская субъективность.
Долгую и отчасти даже благоговейную тишину, наступившую после этого вердикта, нарушила Сара:
— Мне кажется, она права.
Сидевшие за столом разом повернулись к ней.
— Не по поводу объективности… в общем… я никогда об этом не задумывалась… но я хочу сказать, что мужчины по сути своей — действительно враждебные существа, и никогда не знаешь, когда эта враждебность… выплеснется наружу.
Вероника встретилась с ней взглядом.
— Спасибо. — Она повернулась к студенту:
— Видишь? Поддержка по всем фронтам.
Тот пожал плечами.
— Обычная женская солидарность.
— Нет, понимаете, со мной именно так и случилось, — запинаясь и торопясь, бормотала Сара. — Как раз такой случай, о котором вы говорите… — Она опустила взгляд и увидела, как ее глаза мрачно отражаются в маслянистой поверхности кофе. — Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу.
— Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу. Лучше я пойду.
Она встала и поняла, что зажата в самом углу: край стола врезался ей в бедра; она неловко, бочком, протиснулась мимо австралийца и серьезного студента. Лицо ее горело. Сара не сомневалась, что они смотрят на нее, как на чокнутую. Пока она шла к кассе, никто не произнес ни слова, но отсчитывая мелочь (Слаттери, хозяин заведения, с отстраненностью запойного книгочея сидел в своем углу), Сара почувствовала, как чья-то рука коснулась ее плеча; она обернулась и увидела Веронику. Та улыбалась смущенно и чуть просительно — резкий контраст с тем воинственным оскалом, которым она одаривала своих оппонентов за столиком.
— Послушай, — сказала Вероника, — я не знаю, кто ты и что с тобой стряслось, но… мы можем поговорить об этом, когда захочешь.
— Спасибо, — ответила Сара.
— Какой курс?
— Уже четвертый.
— А, так тебе год только остался?
Сара кивнула.
— Живешь в студгородке?
— Нет. В Эшдауне.
— Вот как. Может, тогда так или иначе встретимся.
— Наверное…
Сара заторопилась к выходу, пока эта дружелюбная и странная женщина не успела сказать что-нибудь еще. После мрачного и прокуренного бара солнечный свет слепил глаза, а воздух был свеж и солоноват. По улицам текли ручейки покупателей. В обычный день приятно пройтись домой пешком, вдоль скал — прогулка долгая и почти все время в гору, но стоит сладкой боли в ногах и рези в легких, хорошенько проветренных чистым воздухом холмов. Но сегодня день был не из обычных; Сара и думать не хотела ни о пустынной тропе, ни об одиноких мужчинах, что могут шагать издалека навстречу или сидеть на скамейках и нагло ее разглядывать.