И девочка недалеко ушла от братьев, хотя все утро смиренницей просидела за прялкой. Вот уж и клок из одежды вырван, и липкие от крови лапки в птичьем пуху.
Молчание стоит в башне. Тоска забирает.
И тут Петронилла храбро произносит тоненьким голоском:
— Благословите меня, добрые люди.
И тихонечко встает на коленки.
Помедлив, одна из женщин поднимается со скамьи и подходит к Петронилле.
Суха и чиста, выбелена солнцем, омыта дождем, высушена ветрами, прокалена внутренним жаром. Чистота и жар стекают с ее плаща, как вода, — потоком.
Хрипловатым от долгого молчания голосом женщина произносит:
— Господь да благословит тебя, дитя.
И ласково понудив встать с колен, целует в лоб.
Слабое прикосновение сухих губ опаляет, точно раскаленное тавро.
Всхлипнув, Петронилла приникает к грубому плащу, обхватывает его обеими руками. Под плащом — тощее и твердое, как палка, тело.
Женщина еле заметно улыбается.
— Бог да благословит тебя, — повторяет она одними губами, без голоса.
От всей души Петронилла говорит:
— И вас тоже, вас тоже, добрая женщина.
И вдруг, вскрикнув, поспешно размыкает кольцо обнимающих рук.
— Иисусе милосердный! Я вас запачкала! Я грязная!
Петронилла прячет ладошки за спину, трет их там об одежду, марая камизот и блио. Ей даже глаза поднять страшно. Что она натворила! Боже, что она натворила!..
Захватать кровавыми пальцами одежду той, что никогда не лишит жизни ни одно живое существо… Пальцами, которыми только что с силой вырывала птичьи потроха из вспоротой утробы… Прикоснуться к той, что никогда не вкушает мяса, не пьет молока и яиц…
Женщина безмолвно отступает, отходит прочь.
И тут Петронилла видит, что на белом плаще гости не осталось ни пятнышка.
Сперва девочка не хочет верить своим глазам, но встретившись взглядом с гостьей, понимает: нет, ей не чудится. Гостья словно бы сказала ей — только ей одной: «Да». И даже слегка кивнула, полуопустив веки.
— Да, — шепчет Петронилла, как во сне. — Да…
Рядом с ней о чем-то толкуют ее братья.
— Да…
Рядом с ней о чем-то толкуют ее братья. Громко распоряжается старый граф Фуа. Ворчит ее отец, Бернарт де Коминж. Немногословно, вполголоса, переговариваются между собой и со старым графом четверо его гостей.
Ничего этого Петронилла не видит и не слышит. Только бы не помешали. Только бы не спугнули… Отгородившись от всех толстой стеной тумана, лелеет и баюкает в себе то единственное мгновение, когда ощутила сухой жар поцелуя, который, как тавро, горит на лбу.
Старик Фуа прогневан так, что каждая веснушка на его лице раскалилась и светится.
Склонившись к нему, молвил что-то один из гостей — тот, что казался старше остальных. Хотя лицо у него не старое, только складки у рта резче и тени темнее.
Уже тише, спокойнее сказал старый граф, чтобы сыновья и племянники шли умыться и другой раз являлись к трапезе чистыми.
Братья вышли, уводя с собой Петрониллу — безмолвную, оглушенную.
Только на дворе она очнулась, будто от толчка, когда солнечный свет хлынул на нее со всех сторон. Поморгала, огляделась. Нашла своего брата Рожьера.
— Что это с тобой? — спросил он.
— Не знаю… — И вдруг выпалила: — Брат, я не хочу выходить замуж!
Тут засмеялись все трое. Рожьер схватил сестру и легко поднял ее на руки.
— Ну и не выходи! — утешил он Петрониллу. — Будешь старой девой. С вот такими сухими отвисшими сиськами. — И показал, какими.
Петронилла заревела.
Рожьер поставил ее на землю, щелкнул по макушке.
— Дурочка. — И закричал на весь двор: — Паскьель!..
И вот на заднем дворе вылито несколько ведер воды, чтобы смыть кровь и перья. Понс, обливаясь потом, наполняет бочку.
Бесцеремонно ухватив графскую дочь за косы, матушка Паскьель окунает ее лицом в воду и трет шершавой лапищей, так что Петронилла едва не захлебывается насмерть. Девочка мычит и стонет, обильно пускает пузыри и, наконец, матушка Паскьель позволяет ей вынырнуть. Глаза Петрониллы широко распахнуты, рот разинут, она шумно переводит дыхание: ах! ах! ах! Щеки раскраснелись, с волос течет вода.
— Ну вот, — говорит матушка Паскьель, — теперь вы и вправду благородная девушка, а не сорванец…
Чисто умытая, обсохшая на солнышке, Петронилла просит Паскьель помочь ей и починить порванное собакой блио. Матушке Паскьель некогда, она отсылает девочку к Понсу: тот хоть и прост, хоть и неотесан, но обучен многому. Пусть Понс поможет.
Понса Петронилла находит в трапезной. Тот занят: по графскому повелению снимает со стены большое деревянное распятие. Понс стоит на лавке и ковыряется в каменной стене ножом. Деревянный Иисус сонно смотрит куда-то мимо Понса.
— Ой, Понс! — говорит Петронилла. — Что ты такое делаешь?
Понс пыхтит и не отвечает.
— Ой, ой! — говорит Петронилла. Она пристраивается у Понса за спиной и задирает голову. — Ты что же, хочешь снять Иисуса со стены?
Тут распятие падает в объятия Понса, так что тот едва не валится со скамьи прямо на Петрониллу.
Понс ревет:
— Уйди!.. Зашибу!..
Но девочка не уходит. Ей любопытно и все тут.
— Понс! — говорит она настырно. — Понс! Это кто, это дядя велел тебе снять Иисуса, да?
Одной рукой Понс держится за стену, другой обхватывает деревянного Иисуса поперек втянутого живота.
Не оборачиваясь к Петронилле, Понс говорит сквозь зубы:
— Да.