И вот баржи, тесно трущиеся борт о борт, постепенно начинают отходить от берега. Большой квадратный парус опущен, лежит, свернутый, под ногами. Бестолковые рыцари все время наступают на него.
Отталкиваясь длинными шестами, корабельщики медленно выводят неповоротливую баржу на середину реки. За первой следует вторая, третья. Всего их пять; больше не нашли.
Разгрузка идет так же шумно и долго. Животные пугаются, хотя баржи подошли почти вплотную к берегу. Полоска воды, которую надо преодолеть, устрашает.
С треском падают утлые сходни. Некоторые сержанты спрыгивают, минуя сходни, прямо в воду — но только конные. Стоит октябрь, вода в Гаронне уже холодная.
Наконец, разобрали весь груз, собрали обоз.
Симон — поверх доспеха плащ со львом — возглавляет отряд. Конь под Симоном высокий, широкогрудый, сильный. Несет на себе и тяжелого всадника, и свой собственный доспех.
Выступают, не дожидаясь обоза, — догонит.
До предместья Сен-Сиприен добрались скоро и заняли его без лишних хлопот. Из Тулузы, конечно, видели, да только поделать ничего не могли.
Симон велел устраивать лагерь вокруг Гасконского порта, а вместо укреплений приспособить таможню, оба госпиталя и склады. Мог бы и не объяснять: с ним были рыцари, которые понимали все это не хуже Симона.
Пока подходил обоз, пока ставили шатры, пока перегораживали проходы между складами, младший сын графа, Гюи, забрел в приют для убогих, сочтя его пригодным для жилья.
Вошел — темноволосый, высокий, в длинной, ниже колен, кольчуге. Остановился в маленьком дворе, где над густыми грядками приподнимался деревянный колодезный сруб. Грядки потрогал — трава, вроде сорной. Может, целебная. На вкус гадкая.
Огляделся.
За галереей, какие обычно устраивают в монастырях, крепкие кирпичные стены и, вроде бы, кельи. Вот эти-то кельи и думал занять Гюи для своего бигоррского отряда. Монастырь удобно оборонять, если придется.
Шагнул к галерее. А там, снятые со стен, стояли в ряд водостоки, какие обычно лепят под крышу большого собора, чтобы дождевая вода ловчее извергалась и не размывала стен.
Были они сделаны из камня в виде дразнящихся уродов и воющих собак. Прежде нависали над головами, выблевывая потоки, теперь же словно сидели на задних лапах, запрокинув голову с разверстой пастью.
И показались они забавными симонову сыну. Больно уж старательно задирали морды, больно уж потешно выли. Разглядывал их Гюи, посмеиваясь, пока вдруг одна из фигур не шевельнулась.
Гюи замер, оружие тронув. А уродина повернула голову и беззубой пастью на Гюи надвинулась.
Гюи мысленно призвал имя Господне, но уродина не каменела. Напротив. Встряхнулась, как из воды выбралась, поднялась и вприскок побежала к молодому бигоррскому графу. Обнюхала его, горбясь. Гюи от ужаса сомлел. А уродина головой трясла, лохмотьями мотала и бормотала что-то.
И тут Гюи разглядел, что напугала его безумная старуха, видимо, здесь живущая.
И тут Гюи разглядел, что напугала его безумная старуха, видимо, здесь живущая. Разом отпустил страх, пришли стыд и злоба. Пнул уродину ногой, чтоб убиралась. Несильно пнул, только чтоб отогнать.
Она хихикнула, между грядок пробежала, петляя и не помяв ни одной, и уселась на краю колодезного сруба.
Гюи хотел было повернуться и уйти из поганого места, как старуха завопила ему в спину, шамкая, но вполне внятно:
— Я тебя знаю! Я тебя знаю! Сын Монфора!
Гюи остановился. Его редко угадывали. Амори, старший брат, — тот действительно походил на отца. Иным, кто знавал Симона в молодости, жутко делалось. Словно годы вспять повернули. Прежде, особенно в детстве, Гюи мучился завистью к брату; после же как-то забыл об этом.
А безумная затряслась от смеха, скаля голые десны.
— А, страшно? Бойся, бойся! Сын Монфора! Сын, а не Монфор! И не будешь!..
Разинув рот, Гюи глазел, как она копошится и возится на срубе. Вот забормотала опять себе под нос невнятное, вроде бы запела, а после вдруг заверещала:
— Ай, ай! Сын Монфора! Где похоронить?.. Где могила?..
Принялась сдвигать крышку, которой был накрыт колодец, лихорадочно цепляя пальцами тяжелое дерево. Крышка не поддавалась.
Визжа, старуха спрыгнула и посеменила обратно в галерею к каменным фигурам, но по дороге наткнулась на неподвижно стоящего Гюи. Влетела головой ему прямо в колени.
Он с отвращением увидел, как сквозь редкие свалявшиеся волосы просвечивает серая кожа головы. Отшвырнул старуху от себя.
Она повалилась на грядку и забилась и заверещала — все тоньше и тоньше. Изо рта у нее потекли слюни.
— Замолчи! — крикнул Гюи и выхватил меч.
Старуха заметила оружие. Быстро оборотилась на четвереньки и поскакала на галерею. Там спряталась за спину воющей собаки с четырьмя торчащими из пасти клыками и захныкала.
Растерянный, Гюи так и остался стоять с обнаженным мечом посреди двора.
Во двор заглянул один из гасконцев.
— А, вот вы где, мессен, — молвил он, завидев Гюи. — Как, хорошее здесь место?
— Нет, — ответил Гюи, вкладывая меч в ножны. — Поставим палатки у таможенных складов. Там надежней.
И не оглядываясь вышел вон.
* * *
Вечер наступил ясный и холодный. Симон стоял на берегу, один. Гаронна струилась тихая, почти безмолвная, залитая окровавленным закатным золотом, будто на дне ее таились сокровища Нибелунгов. Впереди, хорошо освещенная, лежала Тулуза. Соборы, дома, башни, недостроенные деревянные укрепления над старицей Гаронны — всё это вылепливалось вечерним солнцем так объемно и густо, что, казалось, — протяни руку и коснешься.