Жаль, не всякую музыку возможно записать, и оттого стоило бы, конечно, постоять за плечом у эн Рожьера да послушать, какие тенсоны исполняли они с отцом экономом! Ведь и трубач не всякий раз оставался в стороне от их беседы. Напротив, он то и дело вступал в нее и поддерживал своего господина со всевозможным усердием.
— Как ты дерзнул, богохульник, посягнуть на самого Господа! — кричал эконом, раздувая грудь и краснея от гнева.
— Отнюдь не на Господа я посягнул, но всего лишь на дурака Гугона, набитого болвана, ханжу и лицемера! — отвечал эн Рожьер.
А трубач вторил оглушительным:
— Бу-у! Бу-бу-у-у!..
— По твоей милости многие братья уже слегли в болезни!
— Поверь, я искренне скорблю о них!
— У-у-у! Бу-у-у!
— И знай, что у нас заканчиваются припасы! Выдержать же лютый голод не всякому под силу!
— Так избавьте себя от ненужных страданий! Изберите другого аббата!
— У-у-у!
— И знай: каждая смерть падет на твою голову! Своими руками ты осудил себя на адские муки!
— Одумайтесь, упрямцы! Спасите мою душу, если не хотите спасти свое тело!
— Бу-бу-бу-бу!
— Никогда власть духовная не склонит выи пред властью светской, суетной и преходящей!
— Пощадите себя! Ведь все вы умрете от недостатка пищи!
— Что ж! Лучше смерть, чем столь жестокое посрамление! — кричал напоследок отец эконом, с каждым разом все менее уверенно, а труба насмешливо передразнивала почти человечьим голосом, вкрадчиво и сипло:
— Ба-а-а…
Вот так, без всякого успеха, проходили переговоры, а между тем время не стояло на месте и, нужно заметить, это было аббатству не к выгоде.
Голод за монастырскими стенами усиливался. Между монахами стали уже появляться недовольные тем упорством, с каким братия противилась воле эн Рожьера.
И в самом деле. Если вдуматься, чего такого невозможного добивался от них эн Рожьер? Ведь не от веры чистой, католической повелевал им отрекаться! Хотел лишь одного: чтобы избрали они по доброму согласию с сеньором нового аббата из своей же среды — такого, чтобы мил был не только здешним монахам, но и светским владыкам. И ничего позорного в том многие уже — спустя месяц осады — не находили.
И настал наконец день, выпавший на самую середину августа, когда ворота аббатства широко распахнулись для победителей, и те с великим торжеством вступили на священную почву. Впереди шагал трубач и, через каждые семь шагов останавливаясь, оглашал воздух громким ревом трубы:
— А-а-а!
Следом, с длинными треугольными и раздвоенными флажками у стремени, колыхаясь многочисленными кистями и бахромой, звеня бубенцами одежды, ехали конными пажи — числом в шесть человек.
За ними на боевых конях бок о бок выступали сами сеньоры — эн Рожьер де Фуа, эн Гастон де Беарн и эн Гийом де Монкад, все трое с видом мрачным и неприступным — впрочем, все это было напускное. Эн Рожьер смотрел прямо перед собой как бы невидящим взором; эн же Гастон бросал по сторонам быстрые взгляды — отчасти любопытные, частью угрожающие. По правде сказать, его разбирал смех.
Замыкали шествие семь пеших копьеносцев, взятых более для устрашения, и большая крытая телега с продовольствием, предназначенным для исцеления страждущих и воскресения умирающих. Чего здесь только не было! Ни на что не поскупился эн Рожьер, всего припас от души — и светлого кларета, и фруктов, и свежего хлеба, и свиных окороков, и битой птицы. Все это добро прямым ходом было отправлено на кухню.
В зал заседаний капитула были приглашены лишь трое знатных сеньоров; прочие же расположились кому где заблагорассудится, и каждый нашел себе место отдохновения сообразно своему нраву — кто на травке в монастырском садике, кто поблизости от монастырской кухни, к которой примыкала просторная трапезная.
По счастью, зал заседаний капитула, куда вместе с сеньорами направились монахи, располагался в достаточном отдалении от кухни, иначе многие святые братья незамедлительно начали бы терять сознание от всех тех сытных, чарующих запахов, которые вскоре понеслись от котлов и сковородок, радостно приявших в свое лоно столь долгожданную, столь благословенную ношу: репу, горох, лук, вымоченное в виноградном уксусе и шпигованное чесноком мясо, потрошеных куропаток, заранее нафаршированных зелеными яблоками, и истекающего жиром гуся, которого распластали на сковороде особым образом, придавили специальной медной крышкой и прижали для крепости тяжелым камнем, дабы птица обжарилась до хрустящей корочки.
Вот какие дела творились на кухне. В зале же заседаний происходило нечто совсем иное.
Для начала эн Рожьер отказался занять кресло председательствующего, однако и отцу эконому, который временно возглавлял осиротевшую братию, руководить собранием не позволил. А вместо этого произнес следующую речь — превосходную и хорошо продуманную:
— Любезные господа! Я счастлив знать, что наше досадное разногласие будет вскорости совершенно разрешено и обращено в свою противоположность, и вы не станете более терпеть мук голода, а я буду избавлен тем самым от мук сострадания…
Говорил — а отцу эконому так и слышалось:
— Ба-а-а… У-у-у…
И вот, залепив уши слушателей медовым воском словес, перешел эн Рожьер наконец к сути дела: