Сделав все это, он покинул монастырь и вышел на улицы города, дабы лично измерить всю глубину падения нравов и впадения в ересь, коим, по примеру здешнего сеньора де Фуа, подвержены все горожане.
Как тут не пожалеть об Амьеле, как не всплакнуть о милом старичке, большом ценителе музыки, поэзии, изящного общества!
Не таков аббат Гугон. Обличает и поносит, осуждает и хулит, и не ведает при том ни страха, ни сомнений, и уж давно пора бы ему остановиться, однако священный раж безнадежно завладел новым аббатом, и потому все суровее делаются его речи. Вот уже не сидит он за пиршественным столом, среди прочих гостей, а возвышается посреди зала и громовым голосом живописует муки ада, ожидающие нечестивцев. И черти уж глумятся над теми, кто ныне глумится над установлениями благочестия, и выкалывают и высасывают глаза, что созерцали лишь земную красоту, пренебрегая небесной; и вырывают они внутренности, некогда ублажаемые обильными яствами; и выжигают они похотливым красавицам их упругие груди, и пронзают их раскаленными прутьями; и охотятся бесы на тех, кто прежде сам был увлечен охотою, и загоняют их как дичь, и варят себе в пищу, но те не умирают, ибо страдание их вечно…
Многое еще говорил аббат в притихшем зале, и по щекам молодых дам уже заструились обильные слезы.
Как вдруг, разрушая оцепенение ужаса, встал эн Рожьер де Фуа, Рыжий Кочет, сеньор драчливый и славный, и громко крикнул, призывая к себе своих слуг:
— Эй, вы! Взять его!
Тотчас в зал вбегают пять крепких молодцов, они обступают аббата Гугона, и накладывают на него руки, и валят его на пол, потому что аббат ужасно кричит, и отбивается от них руками и ногами, и извивается, пытаясь освободиться, и бьется на полу, как припадочный.
И по повелению эн Рожьера стягивают бедному Гугону за спиною локти, и бьют его под колени, и связывают как кабана крепкой, втрое свитой веревкой, и эн Рожьер сумрачно глядит на все это, стоя чуть поодаль.
А эн Гастон Беарнский и его брат Монкад шумно веселятся и то и дело что-то, давясь от смеха, друг другу на ухо шепчут. Прекрасные дамы перестали проливать хрустальные слезы, на их нежные лица возвратился обольстительный румянец, розовые уста вновь улыбаются, вновь вкушают легкий кларет, темный виноград, сочное мясо, пропитанное ароматом чеснока, орехов и душистого перца.
— Лиходеи! — вопит связанный аббат. — Сквернавцы! Похотливцы! Скверноприбытчики! Памятозлобцы! Еретики! Вы убили Господа!
В этот момент волынщик приникает губами к дуде и подхватывает мешок из козьей шкуры как бы поперек живота, отчего инструмент испускает громогласный звук, по отвратительности не сопоставимый ни с чем. Голос аббата тонет в этом гнусном реве. Эн Рожьер лишь показывает жестом, чтобы аббата унесли и заперли в подвале, что и исполняется расторопными молодцами без малейшего промедления.
Дамы аплодируют волынщику. Зардевшийся и гордый, он принимает от них различные дары и знаки отличия — шарфы, цветы, даже серебряную застежку, а самая юная из дам снимает со своих золотых кудрей венок и торжественно возлагает его на двурогую волынку, признанную сегодня царицей всех музыкальных инструментов.
Избавившись таким образом от докучливого аббата, эн Рожьер де Фуа затеял вот какое развлечение: по его приказанию, в зал внесли большой деревянный ларец, инкрустированный костью и разрисованный красной и синей краской. Там содержалось великое множество пряностей, привезенных с Востока и бережно хранимых в доме. Это было одно из многочисленных сокровищ замка Фуа, и среди гостей эн Рожьера не нашлось бы такого, кто не пожелал бы тотчас все их перетрогать и перенюхать.
Эн Гастон немедля заявил, что у него в Беарне имеется куда более интересное и богатое собрание пряностей и что он, эн Гастон, берется не глядя всех их определить по запаху и вкусу и назвать поименно.
И вот что придумали тогда прекрасные дамы. Эн Гастону со смехом завязали глаза и усадили его в сторонке, а чтобы он не подглядывал, приставили к нему бдительную стражу из двух дам. Сидит себе эн Гастон, обмотанный шелковым шарфом, точно раненый, длинным носом пошевеливает, нижнюю губу покусывает, чтобы не рассмеяться. А дамы тем временем — шур-шур, звяк-звяк, хи-хи — что-то такое таинственное делают. Наконец готово! Одна за другой подходят они к эн Гастону и подставляют ему для пробы ручки. А ручки у них приправлены пряностями, и вот целуя их с превеликой радостью говорит эн Гастон:
— Домна Корица, благоуханная!
— Домна Гвоздика, проникновенная!
— Домна Сарацинский Перчик, злейшая!
— Домна Великолепный Кардамон, обольстительная!
И так далее.
А последняя домна — нарочно, чтобы эн Гастона с толку сбить, — протянула ему для поцелуя руку, ничем не приправленную. И когда приложился к ней эн Гастон губами, то сразу понял, какое здесь задумано коварство.
И когда приложился к ней эн Гастон губами, то сразу понял, какое здесь задумано коварство. Но и тут не оплошал эн Гастон и, поцеловав эту ручку, вскричал от всей души:
— А вот сия пряность — наисладчайшая, ибо именуется она Прекрасная Дама!
И был эн Гастон увенчан дамами как самый находчивый и куртуазный сеньор.