— А! А! А!
— Голубчик, — бормочет Аньес, выронив кувшин (разбился, разлился!) — Голубчик, родная…
Аньес гладит ее по распухшему лицу, по волосам, целует ее колени, ее ноги, и все бубнит и бормочет, все поет и плачет:
— Родная, милая…
И все это тонет в низком бабьем вое.
И вдруг Алиса замолкает.
Замолкает в то же самое мгновение и Аньес, разом перепугавшись до смерти: такую-то дерзость явила!
Поглядела на нее Алиса с недоумением. И спросила:
— Ты кто?
— Я… Аньес…
Так ничего не поняв и не вспомнив — имя «Аньес» ей ничего не говорило — Алиса пала девушке лицом в колени. Медленно поглаживая ее содрогающиеся плечи, Аньес запрокинула голову и молча подавилась слезами.
* * *
Второй сын Симона завернут в отцовское знамя с рычащим вздыбленным львом. Отец по правую руку, мать — по левую; оба холодны и строги и избегают встречаться глазами. Робер и Симон-последыш цепляются за Амори, а тот оглушен и растерян.
Аньес прячется среди домочадцев, ближе к выходу из часовни. Боится, как бы госпожа Алиса ее не заметила и не признала.
Епископ Фалькон, бледный, с покрасневшими от бессонной ночи веками, ведет погребальную службу так бережно, будто младенчика на вытянутых руках несет. Слово за словом отпускает на волю, постепенно облачая убитого в одежды любви и света.
У лежащего в гробу недостает левой руки. Тело Гюи рассекли на части и весь день, забавляясь, бросали через стену, в Нарбоннский замок. Солдаты собирали их по двору и сносили в часовню.
К вечеру Симон заглянул туда, где покоился сын. Увидел. Левой руки так и не нашли. Стояла жара, медлить с похоронами было нельзя. Симон велел отпевать как есть.
И вот теперь, пока идет служба, Симон старается об этом не думать.
17. Ныне отпущаеши…
июнь 1218 года
Что солнце не выжгло, вытоптали ноги — вокруг Нарбоннского замка не сыскать ни травинки. Земля утоптана, высушена, едва не звенит. Низко нависает белесое тулузское небо.
Эдакое диво громоздится у полуночных ворот, тех, что обращены к дороге, уводящей прочь от Тулузы!
Устойчиво расставив ноги, задрав голову, любуется граф Симон огромной осадной башней.
Еще прежде по симонову зову примчался из Нима Ламберт де Лимуа, знаток и обожатель механизмов. Несколько дней провели неразлучно, об орудиях рассуждая. Симон вспоминал то, что в Святой Земле успел повидать; Ламберт же свои мысли высказывал.
Башню поименовали «Киской» — за то, что рычаги для метания камней и горящих факелов сходны с кошачьими лапками. Киска — сооружение затейливое и грандиозное, наподобие собора. Сверху, кроме хищных лапок, есть впивучий мост с крючьями: как закинешь на стену, так вгрызется — не оторвешь. Катапульта у Киски мощная, брошенный ею камень летит на версту.
Ходят Симон и Ламберт вокруг Киски, едва не облизываются: нравится им.
Башня громоздится над ними на высоту в три симоновых — немалых — роста. В длину же она вдвое больше, чем в высоту.
Она лежит на больших деревянных катках.
Хоть и утоптана, хоть и высушена летняя земля, хоть и черствее она рабской доли, а все же Киска проминает на ней глубокие борозды.
«Или я брошу Тулузу себе под ноги, или она меня убьет».
Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.
Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.
Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.
Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.
Были среди франков и такие, кому эта страсть виделась одним неразумием. И не скрывали они от Симона своих мыслей, ибо во всем были ему равны; помогали же ему из любви к Господу и Церкви и по вассальному долгу перед королем Филиппом-Августом.
И сказал Симону мессир де Краон, знатнейший рыцарь из тех, что прибыл в Лангедок по зову дамы Алисы:
— Сдается мне, мессир, что вы охвачены безумием.
Симон погладил Киску, будто это была девушка, и охлопал ее бревенчатый бок, будто была она добрым конем, и ответил Краону так:
— Я думаю зажечь город греческим огнем. — Он произнес «грижуа», «греческая забавка» — слово, известное всем, кто был в Святой Земле. — Клянусь Святой Девой, мессир, Тулуза на своей шкуре изведает, каково это изделие сарацин!
Краон — ровесник Монфора; как и граф Симон, состарился под кольчугой и шлемом.
И отозвался Краон:
— Господь с вами, мессир! Не пепелищем же собираетесь вы править?
Но тут вмешался кардинал Бертран, раздраженный всеми и вся.
Для начала напустился на Краона.
— Так что же вы, мессир, — загодя ярясь, осведомился кардинал, — сомневаетесь в том, что Господь поможет нам овладеть Тулузой?