— А что, разве это не так? — в упор спросил Монфор.
Фалькон откликнулся:
— На все воля Божья.
— Господь не благословил мои труды, — упрямо повторил Монфор. — Все было напрасно. Кардинал прав: я становлюсь старым…
— Кардинал вовсе так не считает. Просто он хочет таким образом подхлестнуть вашу решимость.
— Меня не нужно подхлестывать! — зарычал Симон. — Я не вьючный верблюд, чтобы меня…
— А вы гордец, — заметил Фалькон.
Помолчав, Симон отозвался, уже спокойнее:
— Конечно.
— И притом малодушны.
Неожиданно Симон проговорил:
— Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы предо мною…
Он все еще держал епископа за руку и сейчас больно смял его пальцы. Фалькон поморщился.
— Простите, — опомнившись, пробормотал Симон.
Епископ Тулузский улыбнулся, потирая руку.
— Вы помните, малодушный гордец, чье имя носите?
— Симона Петра…
Фалькон пропел вполголоса:
— Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam… [1]
— «Камень», — задумчиво повторил граф Монфор. — Я — Симон, я — Петр, я — камень, положенный в основание…
Фалькон внимательно смотрел на него снизу вверх ясными светлыми глазами.
— Но я ведь не камень, — совсем тихим голосом добавил Симон. — Я человек, мессир. Я человек, и мне бывает больно…
* * *
О симоновой слабости знает только Фалькон. Наутро Симон опять огрызается в ответ на попреки вечно раздраженного легата, он снова орет на рыцарей, которые грозятся уйти, если граф не заплатит. И на Тулузу обрушивается первый залп из мощных катапульт Киски.
* * *
Кому Киска, а кому геморрой в задницу.
Строптивая дама Тулуза не желает Монфора. Не желает и все тут! Этот франк ей противен. От его домогательств ее с души воротит.
А быть осажденной — особенный образ жизни, и ей это даже начинает нравиться. Потому что не одолеет граф Симон даму Тулузу. Не по зубам орешек.
Не только воины — даже простолюдины, даже женщины бьются теперь с клятыми франками.
У ворот Монтолье помогают они управляться с катапультой.
Сейчас одна беда у Тулузы, одна цель — монфорова осадная башня. На нее направлены сейчас все силы.
* * *
25 июня
Рассвет едва занялся. Но уже и в этот ранний час грозило прохладное утро превратиться вскоре в испепеляющий полдень — вечный полдень Тулузы, который почти сразу сменяется ночью.
В часовне Нарбоннского замка шла ранняя месса. Слушали женщины, младшие дети, а из рыцарей — сам граф Симон, сенешаль Жервэ и пятьдесят человек лучших бойцов, которых Симон держал в замке, всегда под рукой. В маленькой часовенке все не помещались, потому многие оставались у входа, слушая из-за раскрытой двери.
Остальные крестоносцы оставались в лагере за стенами, либо у Киски, под прикрытием высоких, обтянутых кожей и облитых водой щитов, за какими обычно сберегаются лучники.
Когда внезапно взревели трубы и раздались — обвалом — громкие крики, Симон и головы не повернул. Даже Фалькон, который вел службу в этот немирный утренний час, запнулся и продолжил после краткой паузы.
Бой завязался сразу в двух местах — перед обоими воротами, ближайшими к Нарбоннскому замку. Пока молодой Фуа у Саленских ворот стягивал на себя франкскую конницу, Рожьер де Коминж подбирался к башне. С Рожьером были арагонцы.
Трубы рвали воздух, их хриплые голоса дырявили уши. Под копытами звенела сухая земля.
И вот у Монтолье под знаменем с золотым крестом показался сам старый Раймон Тулузский. Крик сделался нестерпимым.
Возле Киски шла резня. Скрываясь за палисадами перед воротами Монтолье, арбалетчики из Фуа посылали стрелу за стрелой. Многие франки побросали щиты и бежали, спасаясь на лошадях. Среди них было много раненых. Раймон велел преследовать их.
Солнце быстро наливалось жаром, разогревая доспехи.
* * *
И вот в часовню Нарбоннского замка врывается копейщик. От него пахнет пылью и горячим железом, и руки у него в крови. Прерывая епископа, прямо с порога орет:
— Мессир! Граф Симон!
— Пошел вон, — не поворачиваясь, говорит Симон.
Копейщик бежит, толкаясь, к Симону, хватает графа за плечо, трясет, будто хочет пробудить.
— Мессир! Нас побили!
— Правильно сделали!
— Мессир!..
— Твою мать!.. — шипит Симон.
— Ваши люди умирают!.. — кричит копейщик. — Без вас они погибнут!..
Ударом кулака Симон отшвыривает солдата.
— Дай мне приобщиться, ублюдок! — кричит Симон. — Не видишь, я стою у Святых Таин. Убирайся!
Сенешаль Жервэ помогает копейщику встать и вместе с ним выходит из часовни. Месса продолжается. У Симона странно безмятежное лицо.
В раскрытые двери часовни долетает голос Жервэ — велит седлать коня.
Шум битвы то приближается, то удаляется. Ревут рога, ржут кони, гремят копыта, звенит оружие. С визгом проносятся заряды из катапульт.
Перед Саленскими воротами, против Нарбоннского замка, бьются — упорно, не достигая перевеса.
У ворот Монтолье франки отходят. Киска остается беззащитной, брошенной людьми. Пламя на пробу пытается лизнуть ее — спасибо, облитый водой! — деревянный бок.
— Монфор! Монфор!
Резервный отряд в Нарбоннском замке мается и кается. Душа рвется в битву, вызволять своих.
Душа рвется в битву, вызволять своих. Рвется так настойчиво, что, кажется, вот-вот покинет тело.
— Монфор!..
Симон будто не слышит — невозмутим, собран, серьезен. Неземной покой окружает его, одевает холодноватым светом. Луч солнца падает теперь из круглого окна под крышей прямо на симоново лицо с резкими мясистыми чертами, зажигает серые глаза желтоватым звериным огоньком.