— Все, мессир? — спрашивает Аньес с надеждой.
— Убирайся.
Девушка забирает полотенце, подхватывает таз и неспешно покидает комнату.
Это маленькая, темная комната на третьем этаже башни, возле оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно просторная для трех человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.
Амори уже спит. Амори — воин; если рядом нет опасности, спит в любом шуме.
— Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, — говорит Симон. — Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?
Гюи хохочет.
— Мне на голову вывернули ночной горшок.
— Так я и подумал.
Гюи гасит свечу, подходит к кровати.
— Подвиньтесь.
Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок, посапывает во сне.
Симон говорит задумчиво:
— Вы уже знаете, сколько человек потеряли?
— Двадцать шесть.
— Как она меня ненавидит…
— Кто?
— Тулуза.
Гюи молчит.
Симон приподнимается на локте.
— Завтра повешу заложников.
Молчание.
Симон резко поворачивается к брату.
— Почему вы молчите?
Гюи нехотя отзывается:
— Не делайте этого.
В темноте Симон шипит:
— Вы все время, все время перечите мне.
— Потому что вы начали терять рассудок, мессир.
— Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.
— Особенно сегодня, в Тулузе.
— Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять город с ходу. Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.
— Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.
— Я устал! — говорит Симон. — Если бы вы знали, как я устал.
— Решите дело миром, — повторяет Гюи.
— Добавьте, что я во всем виноват.
— Не только вы.
Симон сжимает свои большие кулаки.
— Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.
— Мессир, это ваш город.
Помолчав, Симон осведомляется — раздраженный:
— Так что же я, по-вашему, должен делать?
— Мессир, я очень хочу спать.
Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.
Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:
— Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?
Гюи сонно бормочет, что не знает.
Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте — неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами — видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.
— Только потому, — сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), — что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.
* * *
Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.
Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.
А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.
Тулуза Фалькона не любила, но — дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.
В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.
Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..
А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть — хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.
Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.
Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.
Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.
А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.
За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.
А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца — Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.
Разговаривают.
Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.
— Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.
— Разумеется, нарочно.
— Надо было догадаться! «Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору»!..
— «Смягчить его сердце»! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?
— У Монфора вообще нет сердца.
— Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ…
— Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку…
Много нелестного о епископе высказали; после утомились.
— Я ведь его еще в Марсалье знал, — сказал Белангье задумчиво. — Я держал там лавку… Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.