Свадебный пир длился вдесятеро дольше против торжества в церкви. Гасконские прелаты напились вровень с гасконскими баронами. Симон торжественно выпроводил своего сына Гюи вместе с Петрониллой в спальню, добавив, что тех ждет работа поважнее пьянства. Гасконские бароны за спиной у Симона при этом реготали.
Занавес опустили, лучину запалили, служанку выставили вон. Повернувшись к своей жене, Гюи увидел, что Петронилла плачет. И без того-то казалась она ему скучной. Теперь ее личико сделалось совсем кислым, сморщилось, стало с кулачок.
Теперь ее личико сделалось совсем кислым, сморщилось, стало с кулачок.
— Перестаньте реветь, — резковато молвил Гюи.
Беззвучно всхлипывая, Петронилла сняла красное блио, осталась в одной рубашке — красивого тонкого полотна.
Гюи швырнул в угол все то, что натянул на него утром оруженосец: и наборный пояс (безделка, но богатая), и сюркот, и рубашку с узорами по подолу.
Жена уже сидела на постели, свесив ноги. Гюи с размаху плюхнулся рядом, решив про себя покончить с неприятностью как можно быстрее. Взял ее за плечо, надавил, развернул, заставил лечь. Она улеглась, уставилась в потолок безрадостным взором. Когда он для порядка чомкнул ее в щеку, то брезгливо дернулся: лицо было мокрое.
— Да что вы все рыдаете? — недовольным тоном спросил Гюи, снова усаживаясь на постели.
Петронилла шмыгнула носом, высморкалась в подол рубахи.
— Извините.
— И снимите с себя эту власяницу, — добавил Гюи. — Как это я буду делать вам ребенка, если вы — будто труп, завернутый в пелена?
Петронилла послушно разделась. В свете двух лучин, что горели в изголовье кровати, роняя пепел в большой медный таз с водой, Гюи разглядел полоски, оставленные плеточкой на плечах и спине жены. Потрогал пальцем. Голая Петронилла поежилась.
— Что это у вас, а?
— Это…
— Вас что, плеткой били? — определил Гюи и нахмурился.
— Это… я сама. В часовне.
— А, — сказал Гюи успокоенно. — Ну давайте, ложитесь же.
Брякнулся с ней рядом.
— Вытрите лицо, живо. Не жена, а жаба. Вся сырая.
Отвернулся.
Он слышал, как она возится, тяжко вздыхая.
— Готово?
— Да.
Гюи приподнялся, взял ее за остренький подбородок и поцеловал. Губы и веки Петрониллы были солеными.
* * *
Согласно договору, заключенному вместе с браком и оглашенному после свадебной церемонии в присутствии высших духовных иерархов Гаскони, Бигорра передавалась отныне во владение Гюи де Монфора с тем, чтобы впоследствии перейти к его детям от союза с Петрониллой де Коминж. Графиня Бигоррская, в свою очередь, получала от супруга ежегодное содержание в пятьсот серебряных марок. Этот сбор в пользу Петрониллы де Коминж должен осуществляться впредь в качестве налогового сбора в окрестностях Каркассона (перечислялись феоды и мелкие владения) перед Пасхой.
— Пятьсот серебром… Это, я думаю, телег пять нагрузить надо одними деньгами, не меньше.
— Это в сотню раз дороже, чем сам ты стоишь, болван.
В простонародье бурно обсуждают услышанное, с многозначительным видом пережевывают новости. Собственно, простонародью немного дела до этой свадьбы, но — любопытно.
Протрезвевшие гасконские бароны один за другим приносят клятвы верности Гюи де Монфору, восемнадцатилетнему мальчишке, франку. Он и нравится им, и раздражает. Как всякий истовый католик, через слово — «Господь, Господь», а чуть что не по нему — хвать за оружие.
Гюи принимает присягу за присягой. После дает торжественную клятву управлять этими землями, никак не нарушая местных обычаев, если только эти обычаи не оскорбляют Господа.
С Петрониллой он встречается только в постели.
Они почти не разговаривают между собой.
Гюи — воин и мальчик, беспощадное и набожное дитя Симона де Монфора. Что общего у него с дочерью графа Бернарта?
10. Простец Симон
декабрь 1216 года
Мышью под носом у кота явился в Тарб Оливьер, именно в те дни, когда там засел Монфор. Симон был еще пьян — вином, торжеством, но более всего чудным словом «Бигорра».
Оливьер привел с собою человека, которого именовал своим сыном. Как и многое другое, их родство надлежало толковать, однако, лишь в духовном смысле. Оливьер никогда не зачинал плотских детей и никогда не прикасался к женщине.
Был болен некий Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, живший тогда в Тарбе. В час смертный он вдруг затосковал. Велел не пускать к себе священника, а вместо того начал молить домочадцев и родных, чтобы нашли и привели к нему для утешения совершенного катара. Доселе Жерон считался благочестивым прихожанином Святого Стефана, и потому многие из домашних его были удивлены такой просьбой.
— Болезнь тягостна для мессена. Он утратил рассудок.
— Клятый Монфор еще в городе, да и сын его поблизости. Выведает — всех нас повесит вниз головой.
— Совершенного не так-то просто найти. Они искусны прятаться.
— Ни один совершенный, если он в уме, не пойдет сейчас в Тарб. Это верная смерть.
— Совершенный — придет.
— Так ведь Монфор здесь…
— Совершенный придет.
Не успел замолчать шепоток, как у дверей дома — красивого, с белой башенкой — выросли две фигуры, по виду страннические, и попросили приюта и милостыни. Их пустили, но не дальше кухни.
…А после, как распознали…