Оливьер неожиданно тепло улыбнулся.
Петронилла кликнула стряпуху. Та вбежала, споткнулась взглядом о гостей. Застыла с раззявленным ртом. Пробормотала:
— Ох ты, Господи…
Совершенные, все трое, удобно расположились у очага. С благословением приняли горячую воду и кусок влажного, липкого, как глина, крестьянского хлеба. Графиня Бигоррская, отослав стряпуху, прислуживала сама.
Терпеливо выждала, чтобы гости согрелись, утолили первый голод. Только тогда спросила:
— Как вы узнали, что эн Гастон, мой муж, просил разыскать вас?
— Эн Гастон нуждается в нас, не так ли?
— Да.
— Мы пришли.
* * *
Душная опочивальня залита огнями. Коптят факелы, громко трещат толстые сальные свечи, смердят масляные лампы. В узкие окна задувает ветер с горных вершин.
Эн Гастон потерялся на просторной кровати. По его изможденному лицу бродят смертные тени. Графиня Петронилла, десяток домочадцев и несколько соседей — все собрались у ложа умирающего, чтобы тому не было столь одиноко.
И вот пламя свечей в ногах кровати колыхнулось, будто от резкого порыва. В опочивальню входят трое совершенных. Мгновение — глаза в глаза — смотрят друг на друга Оливьер и Петронилла, и, подчиняясь увиденному, графиня Бигоррская опускается на колени, понуждая к тому же остальных.
— Благословите нас, добрые люди.
Негромко произносит второй из совершенных:
— Бог да благословит вас, дети.
И тотчас же все трое словно бы перестают видеть домашних и друзей Гастона. Те, помедлив, один за другим постепенно поднимаются с колен.
Неспешно простирает руки Оливьер. Младший из его спутников накрывает их полотенцем, оставляя свободными лишь кисти. Второй подает большую чашу с двумя ручками. Оливьер медленно опускает руки в воду, держит их там некоторое время, а затем вынимает и дает воде стечь с кончиков пальцев. Мгновение кажется, будто руки Оливьера истекают огнем.
Но вот полотенце снимают и укладывают на грудь Гастона. Гастон вздрагивает — ему холодно. Наклонившись, Оливьер негромко говорит ему что-то на ухо, и Гастон успокоенно затихает. Даже озноб, кажется, отпускает его.
Ладонь Оливьера покоится теперь на голове Гастона. Сильные, красивые руки у Оливьера. Белые пальцы зарываются в густые темные кудри умирающего. Прикрыв глаза, Оливьер начинает говорить — еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, растягивая, выпевая слова:
— В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн…
Я буду вдовой, думает Петронилла.
Синева Небесного Иерусалима горит в молодых, вечных глазах Оливьера. Петронилла слушает, не понимая ни слова. Синева смыкается над ее головой, утопив, поглотив. Когда эта утопленность становится невыносимой, Оливьер резко обрывает чтение. От неожиданности все вздрагивают: точно убаюканного ударили.
— Брат! — страстно спрашивает Гастона Оливьер (а пальцы совершенного зашевелились на голове умирающего, сжимая его влажные пряди). — Брат! Тверда ли твоя решимость?
Еле слышно отвечает Гастон:
— Да.
И, кашлянув, громче:
— Да.
— Искал ли ты спасение в католической церкви?
— Да.
— Но то было прежде, не так ли?
— Да.
— Знаешь ли ты, что прежде ты заблуждался?
— Да.
— Готов ли ты терпеть за истинную веру?
— Да.
— До последнего часа?
— Да, — говорит Гастон. И снова его одолевает кашель.
Оливьер замолкает. Ждет. Эн Гастон хрипло, трудно дышит, пытаясь справиться с кашлем. Наконец он просит:
— Благослови же меня, брат.
— Господь наш Иисус Христос да благословит тебя, брат, — отзывается Оливьер. У Петрониллы вдруг перехватывает горло.
У Петрониллы вдруг перехватывает горло. Этот ласковый, низкий, братский голос исторгает у нее слезы.
Гастон, блестя глазами, неотрывно смотрит на Оливьера, будто бы тот мог избавить его от страха и смертной муки, — как голодное дитя на мать с ломтем хлеба в руке.
А Оливьер продолжает вопрошание.
— Обещаешь ли ты служить Богу и Его Писанию?
— Обещаю, брат, — шепчет Гастон. У него лязгают зубы, его трясет в ознобе.
— Не давать клятв?
— Обещаю.
— Не прикасаться к женщине?
— Да.
— Не спать без одежды?
— Да.
— Не убивать живого — ни человека, ни дикое животное, ни птицу, ни домашнюю скотину, — ибо кровь неугодна Господу, пусть даже пролитая за святое дело?
— Я не буду… убивать, — с трудом выговаривает Гастон.
— Обещаешь ли ты не есть ни мяса, ни молока, ни яиц?
— Да.
— Соблюдать четыре сорокадневных поста в году?
— Да.
— Не совершать ничего без молитвенного обращения к Господу?
— Да.
— Ничего не делать без спутников из числа твоих братьев?
— Да.
— Обещаешь ли ты жить только для Господа и истинной веры?
— Обещаю, — говорит умирающий.
Оливьер протягивает ему свою книгу, с которой, видимо, не расстается. Гастон приникает к ней губами.
— Обещаешь ли ты, брат, никогда не отрекаться от нашей веры?
— Да.
— Даже и в руках палачей?
— Да.
И Гастон бессильно падает назад, на покрывала.
Оливьер кладет книгу ему на грудь, как на жертвенник, и скрещенными ладонями накрывает его голову.
— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! — возглашает Оливьер. Умирающий вздрагивает под его руками. — Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!
— Истинно, — отзывается один из совершенных.
Второй подхватывает:
— Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!