— Он только про собак учил?
— Нет, он о многом толковал, да мне-то только про собак любопытно было…
Петронилла обнимает Мартына за шею. Пес вырывается и со слюнявым всхлипом облизывает ее лицо.
— Ну и пусть ты внучок дьявола. Я буду тебя любить, Мартын… до самой-самой смерти.
* * *
Мартын издох на пятый месяц от своего рождения, не проявив себя ничем замечательным. Его сразила собачья чума. Горестно было видеть, как угасает некогда веселый щенок, как умоляюще глядит глубокими, темными собачьими глазами — снизу вверх, будто до последнего часа надеясь на спасение. Петронилла изведала настоящее горе. Каждое утро она прибегала на псарню и подолгу, молча, просиживала с Мартыном, уложив его морду себе на колени. Она носила умирающему щенку молоко. Псарь предлагал удавить бедолагу и избавить того от страданий, но девочка надеялась все же выходить Мартына.
Наконец настал день, когда Песий Бог вынес ей окоченевшее за ночь тельце Мартына. У щенка менялись тогда зубы. Накануне смерти он потерял клычок. Петронилла забрала клычок себе, сказав, что оправит его в серебро и будет носить в перстне.
Вдвоем они завернули труп собаки в рогожу и унесли в долину, таясь от графа Бернарта, а пуще того — от служанок матери, чтобы те не подумали дурного. Псарь страшился этого куда больше, чем девочка.
Неподалеку от одной деревеньки, в малой рощице, выкопали могилку. Обливаясь слезами, девочка в последний раз прижала к себе Мартына, погладила его мягкое шелковистое ухо.
— Прощай, Мартын, внучок мессена дьявола, — сказала она. — Я никогда не забуду тебя.
— Ну, будет, — проворчал псарь. Он отобрал у Петрониллы Мартына, уложил его в могилку и закопал. Петронилла смотрела, как он работает.
— Роатлант, — окликнула она псаря. Тот не сразу отозвался, ибо так и не привык к имени, которым она его наградила. — Роатлант, неужели мы так и оставим его здесь лежать? Одного?
— Ага, — сказал псарь. — Так всегда и поступают с покойниками.
Петронилла что-то напряженно обдумывала. Псарь с интересом уставился на нее: какая еще затея посетит неугомонное дитя графа Бернарта.
— Давай хотя бы крест поставим, — сказала она наконец.
— Он же не человек, — возразил Песий Бог. Ему было лень мастерить крест.
— Ты же сказал, что он — как все покойники…
— Так-то оно так, да только крест ставят лишь тем, кто окрещен.
Петронилла хитро посмотрела на своего безносого друга.
— А когда ты помрешь — тебе тоже крест на могилу поставят?
— Почем я знаю. Может, меня в общую яму бросят.
— А сверху все-таки крест поставят.
— Поставят, — нехотя согласился псарь.
— Вот именно! — торжествуя, сказала Петронилла. — А ведь ты даже не знаешь точно, крещен ли ты.
— Я другое дело. Я все же человек.
— И мессен дьявол твой родич. А крест все-таки поставят.
Песий Бог понял, что спорить бесполезно. Вздохнул и принялся мастерить для Мартына могильный крест.
* * *
Мартынова могилка в роще одно время была наиболее чтимым Петрониллой уголком обитаемого мира. Девочка приносила туда цветы, ленты, фрукты, по целым дням просиживала в одиночестве, ведя долгие беседы со своим любезным Мартыном.
Но потом прошло лето, настала осень, а когда минули и зимние холода, возвратился из Тарба Рожьер де Коминж, и Петронилла позабыла и свою дружбу с Песьим Богом, и печаль по Мартыну: теперь рядом с нею был брат, рыцарь, самый прекрасный человек на земле.
4. Выбор Понса Амьеля
1194 год
— Бу-у! Бу-у! — гудит труба, а щеки трубача то разбухают, то вдруг втягиваются, обозначая резкие складки у рта.
А рядом — сопельщики и дудельщики, и бубенщики, и даже один чрезвычайно нагломордый малый с гуденным сосудом, сделанным из козьей шкуры и изрыгающим меланхолические звуки.
Но пуще всех сегодня — барабанщик… ах, этот барабанщик и с ним еще дудочник! Подле них — самая большая толпа народу. Кто кричит, подбадривая игрецов, кто головой кивает в такт — так-так-так — кто ногой притоптывает, а которые и просто стоят недвижно, разинув рот и выкатив глаза.
Расставив барабаны, большие, и малые, и вовсе крошечные, с кулачок домны Элисаны, вовсю хлопочет над ними барабанщик.
Расставив барабаны, большие, и малые, и вовсе крошечные, с кулачок домны Элисаны, вовсю хлопочет над ними барабанщик. То пальцами их коснется, почти невесомо — ш-ш-ш — то вдруг пятерней хватит — бах! — то перебором пройдется — ту-тук! ту-тук! — и слышится, как дождь шумит по листьям, как пыль, подгоняемая ветром, течет по жарким улицам, вниз, вниз, к подножью холма, как отдаленно ходит по горам гром, как стучат где-то копыта: кто едет? кто поспешает?
Будто хозяйка над кастрюлями, трудится барабанщик — везде поспеть, ничего не забыть, здесь вовремя выпустить пар, тут сдвинуть крышку, а во-он тамочки разочек щепоточку соли бросить — тюк!
И лицом танцует вослед за пальцами — ни длинному носу, ни острому подбородку, ни впалым щекам, ни лбу — сплошь морщины — никому-то покоя нет, все в движении, все в пляске.
А дударь, летами куда помоложе, тихо дует в дудку — нежно поет дудка, голосом почти не деревянным.
Третьим товарищем волшебного барабанщика была девушка лет двадцати — рослая, полнотелая, чернокудрая девица с белыми руками, а под каждым пальцем у нее на тыльной стороне ладони — ямочка.